К тому времени до сто двадцатого километра пустили электричку, хотя дальше всё равно приходилось брести пешком по раскисшему от ноябрьских дождей просёлку. Однако, первым, кого увидела Марина на платформе, был Володька Козна, друг детства, ставший трактористом и лихим ухажёром.

– Бабка просила встретить, подкинуть к деревне, – сообщил он. – Сапоги передала, а то не пройдёшь болотом.

Потом они тряслись в кабине «Беларуси» по налитым колдобинам осенней дороги, Козна увлечённо рассказывал, как живётся тут и как жилось в армии. Марина почти не слушала его, только одна фраза больно рванула по сердцу:

– Бабка твоя совсем плоха стала.

Однако на деле всё оказалось не так уж страшно. Бабушка встретила Марину на полпути от деревни, вдвоём они бодро дошлёпали до избушки. При встрече бабушка сказала лишь:

– Приехала, Машенька? Я знала, что приедешь… Звала я тебя.

В жарко натопленной избушке было всё как обычно, разве что трав по клетям сушилось в этом году менее обыкновенного. Из печки бабушка достала горячие хрустящие калитки с картошкой и кашей. Заварила душистый сборный чай. Видно было, что она старается напомнить внучке всё, что так привязывало её к лесной избушке. А Марина с запоздалым сожалением думала, что не предупредила Серёжу о своём отъезде, и он, наверно, будет ждать звонка.

Вечером в горнице засветилась лучина – бабушка, как и прежде, не жаловала керосиновой вони, и под тихое потрескивание огня и звонок бессонного сверчка пошла беседа, которую Марина запомнила на всю жизнь.

– Так-от, Машенька, – начала бабушка, – девяносто пятый годок мне. Стара стала.

Марина молчала, не понимая, куда клонит бабушка.

– Мать твоя меня не больно жалует, но вины её в том нету. Поздненькая она у меня, другие бабы в такие годы уж и не рожают. А расстались мы рано, четырёх годков ей не было, как нас разлучили. Не любили тогда, ежели какая женщина ведьмой слыла. А обо мне всякое говорили, тогда ещё больше, чем теперь. К тому же я единоличная. Так и подпала под закон. И нашла я её, мамку твою, уж после войны. Совсем большая стала девка и чужая. Глупая она, но ты её жалей, всё-таки мать. Хорошо, хоть ты у меня появилась, а то бы так и осталась я без наследницы, – бабушка остановилась и вдруг попросила тихонько и жалобно: – Машенька, пожила бы ты у меня, а?

– Что ты, бабушка, – заторопилась Марина. – Я не могу сейчас, у меня институт, сессия на носу, ты же сама говорила, что учиться надо…

– Ох, жаланная, не уйдёт от тебя институт, а бабушка-от скоро уйдёт, не догонишь. Поживи пока у меня, поучись у старухи. Думаешь я тебе всю мою премудрость показала? Я много умею…

– А на что мы с тобой жить будем? – защищалась Марина. – Денег у меня нет, ты тоже за свою жизнь не запасла, всё на мать стравила…

– На что они нам, деньги? Али плохо жили прежде, голодной была когда, исхудала? А ведь у меня кроме грибов да картохи, да травок разных, отродясь в дому ничего не бывало. Машенька, я ж для тебя всякую тряпицу самобранкой оберну, останься только. Я тебя всему выучу. Горько науку с собой уносить… Вот, гляди…

Бабушка повернулась в угол, где за печкой примостились рогатые ухваты, и один из них качнулся и медленно поднялся под потолок.

– Сама уж не могу, а тебя научу, будешь без крыльев аки птица по небу летать. И ты не думай, дурного здесь ничего нет, я уж восемь десятков лет ведунья, а чёрта в глаза не видала. И есть ли он где? А коли грех какой в этом деле найдётся, так я его перед богом весь на себя возьму.

– Да при чём здесь чёрт? – воскликнула Марина. – Не верю я в чертей. Вот только как же… – Марина чуть не сказала: «Серёжа», но осеклась и выдавила: – …как же город?

– Что тебе в том городе? Телевизоров не видала, что ль? У меня есть кой-что похитрее телевизора. Дай-ко сюда перстенёк твой…

Марина послушно сняла с пальца тонкое девичье колечко и протянула его бабушке. Та плеснула в миску воды, кинула туда звякнувшее кольцо и, наклонившись над водой, принялась шептать:

– Ты кажи, кажи, колечко, о ком думает сердечко…

Поверхность воды застыла, обратившись в блестящее ртутное зеркало, и в нём Марина увидела городскую улицу, подстриженные тополя, горящие фонари, в свете которых кружили первые в этом году снежинки. И по этой улице шёл Серёжа. Он был не один, рядом с ним, держа его под руку шла незнакомая Марине девушка. Она что-то увлечённо говорила, а Серёжа то и дело зашагивал вперёд и, смешно морща брови, заглядывал ей в лицо, совсем так, как глядел в лицо Марине, когда они вместе гуляли по городу. Но самое страшное, что в руках девушка несла три больших полураспустившихся тюльпана, завёрнутых в прозрачный целлофан. Это к ней, к Марине, он приходил на свидания с тюльпанами, а когда она спрашивала, откуда он берёт среди осени такое чудо, загадочно улыбался и отвечал:

– Секрет фирмы. Только для тебя.

Верно бабушка сразу почуяла неладное, потому что забормотала:

– Не смотри, не смотри, это неправда, морок это… – а вода замутилась, тут же прояснилась снова, и Серёжа оказался в какой-то комнате, сидящим над книгой. Обман был очевиден, комната казалась нарисованной, лицо Серёжи неживым, словно снятым с фотографии, и книги перед ним лежали, конечно, не учебники, а скорее нечитаемые бабушкины манускрипты. Только три тюльпана, очутившиеся в стакане на краю стола, остались теми же, что и были.

– Не надо… – простонала Марина, и всё исчезло.

– Ну что ты, право, – уговаривала бабушка. – Не убивайся ты, беда невелика, ну, прогулялся парень с другой, не дурное же что сделал. А хочешь, я его так присушу, что шага от тебя не отойдёт?

– Не надо, – мучительно повторила Марина.

Они немного помолчали, а потом Марина тихо начала говорить:

– Бабушка, я поеду завтра в город. Ты не думай, я не из-за него, плевать я на него хотела, но просто лучше мне там быть. Не нужно мне пока твоё волшебство, это всё потом, а сейчас… я ещё сама не знаю, что мне нужно…

Утром они попрощались возле избушки.

– Я обязательно приеду, – говорила Марина. – Вот сдам сессию и тут же к тебе. Хорошо?

Бабушка молчала и часто крестила Марину, чего прежде никогда не делала. Наконец Марина оторвалась от неё и исчезла в припорошенном чистым снежком лесу.