– Готово! – крикнул профессор и, схватив меня за руку, заговорил быстро-быстро: – Все готово! Пойдемте ко мне, посмотрите сами.

– Неужели правда?

– Правда! – воскликнул Гибберн. – Уму непостижимо! Пойдемте, пойдемте!

– И ускоряет… вдвое?

– Больше, гораздо больше. Мне даже страшно. Да вы посмотрите. Попробуйте его сами! Испытайте на себе! В жизни ничего подобного не было!

Он схватил меня за локоть и, не переставая взволнованно говорить, потащил за собой с такой силой, что мне пришлось пуститься рысью. Навстречу нам ехал омнибус, и все сидевшие в нем точно по команде уставились на нас, как это свойственно пассажирам таких экипажей.

Стоял один из тех ясных, жарких дней, которыми так богато лето в Фолкстоне, и все краски казались необычайно яркими, а контуры – необычайно четкими. Дул, разумеется, и ветерок, но разве легкий ветерок мог освежить меня сейчас? Наконец я взмолился о пощаде.

– Неужели слишком быстро? – удивился Гибберн и перешел с рыси на маршевый шаг.

– Вы что, уже приняли свое лекарство? – еле выговорил я.

– Нет, – ответил он. – Только выпил воды из той мензурки, самую капельку… Но мензурка была тщательно вымыта. Вчера вечером я действительно принял небольшую дозу. Но это – дело прошлое.

– И ускоряет вдвое? – уточнил я, весь в поту подходя к его дому.

– В тысячу раз, во много тысяч раз! – выкрикнул Гибберн, театральным жестом распахивая настежь резную – в стиле Тюдоров – калитку своего садика.

– Фью! – присвистнул я и последовал за ним.

– Я даже не могу установить точно, во сколько раз, – продолжал профессор, вынимая из кармана ключ.

– И вы…

– Это проливает новый свет на физиологию нервной системы, это переворачивает с ног на голову теорию зрительных ощущений… Одному Богу известно, во сколько раз. Мы займемся этим позднее… А сейчас надо испробовать на себе.

– На себе? – переспросил я, идя за ним по коридору.

– Непременно! – заявил Гибберн уже в кабинете. Повернувшись ко мне лицом, он сказал: – Видите вот этот маленький зеленый пузырек? Впрочем, возможно, вы боитесь?

Я человек по природе осторожный и рисковать люблю больше в теории, чем на деле. Мне действительно было страшновато, но гордость в карман не сунешь.

– Значит, вы пробовали? – Я старался оттянуть время.

– Пробовал, – ответил Гибберн. – И, насколько могу судить, ничуть не пострадал от этого. Посмотрите, ведь у меня даже цвет лица не изменился, а самочувствие…

Я сел в кресло.

– Дайте мне ваше зелье, – сказал я. – На худой конец не надо будет идти стричься, а это, по-моему, самая тяжкая обязанность цивилизованного человека. Как его принимают?

– С водой, – ответил Гибберн, размашистым жестом ставя рядом со мной графин.

Он остановился у письменного стола и окинул меня внимательным взглядом. В его тоне вдруг появились профессиональные нотки.

– Это препарат не совсем обычный, – произнес он.

Я махнул рукой.

– Прежде всего должен вас предупредить: как только сделаете глоток, зажмурьтесь и минуты через две осторожно откройте глаза. Зрение у вас не исчезнет. Оно зависит от длины воздушных волн, а отнюдь не от их количества. Но если глаза у вас будут открыты, сетчатка получит шок, сопровождаемый сильным головокружением. Так что не забудьте зажмуриться.

– Есть! – сказал я. – Зажмурюсь.

– Далее: сохраняйте полную неподвижность. Не ерзайте в кресле, не то здорово ушибетесь. Помните, что ваш организм будет работать во много тысяч раз быстрее. Сердце, легкие, мускулы, мозг – решительно все. Вы и не заметите резкости своих жестов. Ощущения ваши останутся прежними, но все вокруг вас как бы замедлит ход. В этом-то и заключается вся странность.

– Боже мой! – воскликнул я. – Значит…

– Сейчас увидите. – Гибберн взял в руки мензурку и обвел взглядом письменный стол. – Стаканы, вода. Все готово. На первый раз нальем поменьше.

Драгоценная жидкость булькнула, переливаясь из пузырька в мензурку.

– Не забудьте, что я вам говорил, – повторил Гибберн и опрокинул мензурку в стакан с ловкостью итальянского лакея, наливающего виски. – Зажмурьте глаза как можно крепче и соблюдайте полную неподвижность в течение двух минут. Я скажу, когда можно открыть.

Он добавил в оба стакана немного воды.

– Да, вот еще что! Не вздумайте поставить стакан на стол. Держите его в руке, а локтем обопритесь о колено. Так… Правильно. А теперь…

Он поднял свой стакан.

– За «Новейший ускоритель»! – воскликнул я.

– За «Новейший ускоритель»! – подхватил Гибберн, и мы, чокнувшись, выпили.

В тот же миг я закрыл глаза.

Вам знакома та пустота небытия, в которую погружаешься под наркозом? Сколько это продолжалось, я не знаю. Потом до меня донесся голос Гибберна. Я шевельнулся в кресле и открыл глаза. Гибберн стоял все там же и по-прежнему держал стакан в руке. Разница заключалась только в том, что теперь стакан был пуст.

– Ну? – спросил я.

– Ничего особенного не чувствуете?

– Ничего не чувствую. Пожалуй, легкое возбуждение. А больше ничего.

– Звуки?

– Тишина, – ответил я. – Да! Честное слово, полнейшая тишина! Только где-то кап-кап… точно дождик. Что это такое?

– Звуки, распавшиеся на элементы, – пояснил Гибберн.

Впрочем, я не ручаюсь за точность его слов.

Он повернулся к окну.

– Вам случалось раньше видеть, чтобы занавески висели вот так?

Я проследил за его взглядом и увидел, что один угол у занавески загнулся кверху на ветру и так и застыл.

– Нет, не случалось, – ответил я. – Что за странность!

– А это? – сказал он и разжал пальцы, державшие стакан.

Я, конечно, вздрогнул, ожидая, что стакан разобьется вдребезги. Но он не только не разбился, а повис в воздухе в полной неподвижности.

– Грубо говоря, – продолжил Гибберн, – в наших широтах предмет, падая, пролетает в первую секунду футов шестнадцать. То же самое происходит сейчас и с моим стаканом – из расчета шестнадцать футов в секунду. Но он не успел пролететь и сотой доли секунды. Теперь у вас есть некоторое представление о силе моего «ускорителя». – И Гибберн стал водить рукой вокруг медленно опускающегося стакана, потом взял его за донышко, осторожно поставил на стол и засмеялся.

– Ну-с?

– Недурно, – произнес я, поднимаясь с кресла.

Самочувствие у меня было отличное, мысли отчетливые, во всем теле ощущалась какая-то легкость. Словом, все во мне заработало быстрее. Сердце, например, делало тысячу ударов в секунду, хотя это не вызывало у меня никаких неприятных ощущений. Я выглянул в окно. Неподвижный велосипедист с застывшим облачком пыли у заднего колеса, опустив голову, с бешеной скоростью догонял мчавшийся омнибус, который тоже не двигался с места. Я раскрыл рот от изумления при виде этого невероятного зрелища.

– Гибберн! – вырвалось у меня. – Сколько времени действует ваше зелье?

– Одному Богу известно! – ответил он. – Последний раз я, признаюсь, сильно струхнул и лег спать сразу после приема. Не могу сказать точно, но, наверное, на несколько минут его хватит. Однако же минуты кажутся часами… Хотя, вообще-то, сила действия начинает спадать довольно резко.

Я с гордостью отметил про себя, что не испытывал ни малейшего страха… возможно, потому что был не один.

– А что, если нам пойти погулять? – предложил я.

– И в самом деле!

– Но нас увидят.

– Что вы! Что вы! Мы понесемся с такой быстротой, какая ни одному фокуснику не снилась. Идемте! Как вы предпочитаете: в окно или в дверь?

И мы выскочили в окно.

Из всех чудес, которые я испытал, о которых фантазировал или читал в книгах, эта небольшая прогулка по Фолкстону с профессором Гибберном после приема «Новейшего ускорителя» была самым странным, самым невероятным приключением за всю мою жизнь.

Мы выбежали из садика Гибберна и стали разглядывать экипажи, неподвижно застывшие посреди улицы. Верхушки колес того самого омнибуса, ноги лошадей, кончик хлыста и нижняя челюсть кондуктора (он, видимо, собирался зевнуть) чуть заметно двигались, но кузов этого неуклюжего рыдвана казался окаменевшим. И мы не слышали ни звука, если не считать легкого хрипа в горле кого-то из пассажиров. Кучер, кондуктор и остальные одиннадцать человек словно смерзлись с этой застывшей глыбой. Сначала такое странное зрелище поразило нас, но потом, когда мы обошли омнибус со всех сторон, нам стало даже неприятно. Обычные люди, похожие на нас, вдруг так нелепо застыли, не завершив начатых жестов! Девушка и молодой человек, улыбаясь, строили друг другу глазки, и эта улыбка грозила остаться на их лицах навеки; женщина во вздувшейся мешком накидке сидела, облокотившись на поручни и вперив немигающий взгляд в дом Гибберна; мужчина закручивал ус – ни дать ни взять восковая фигура в музее, а его сосед протянул окостеневшую руку с растопыренными пальцами, чтобы поправить съехавшую на затылок шляпу. Мы разглядывали их, смеялись над ними, корчили им гримасы, но потом, почувствовав чуть ли не отвращение ко всей этой компании, пересекли дорогу под самым носом у велосипедиста и понеслись к взморью.