– Что случилось, Федор? – закричал с порога. – У проходной полицейская карета. Требуют тебя. Что ты натворил?

Федор отложил деталь и рассказал.

– Где твой револьвер? – спросил Рогов.

– Выбросил в короб для отходов, – ответил Федор. – Это образец без заводского номера. Я подумал…

– Думать раньше следовало! – взъярился Рогов. – Отбери его полиция, что решила бы? На заводе тайно делают оружие? Для кого, революционеров? Наломал ты дров! А теперь слушай. Жди здесь и никуда не уходи. За проходную – ни ногой! На территорию завода полицейским хода нет, но едва выйдешь – арестуют сразу.

Рогов убежал, Федор вернулся к прерванному занятию. Получалось плохо. Отшвырнув деталь, он сел на стул и пригорюнился. Неужели арестуют?

– Не печалься, – успокоил Друг. – Ты не простой мастеровой, а господин изобретатель. Ведешь государственный проект. Если б князю дорогу перешел, тогда – да, без вариантов. А купец…

– Он же всех купил, – вздохнул Федор. – Соколова говорила. Полиция у него в кармане.

– Но дворяне – нет. А для них купцы, что для нас клопы. Генерал не спустит. Для него наш пулемет – это чин или орден. Он его к себе уже примерил, а тут вылез Хохряков. Генерал его нагнет и закопает, да еще асфальт поверху закатает. Вот увидишь!

В том, что Друг прав, Федор убедился скоро. Пришел Рогов и отвел его к начальнику завода. Там под строгим взглядом генерала Федор повторил вчерашнюю историю.

– Кто это сможет подтвердить? – спросил Кун.

– Соколова Юлия Сергеевна, преподаватель гимназии, дочь офицера. Ее я у грабителей отбил.

– Это какого Соколова дочка? – задумался генерал. – Сергея Ильича? Помню я его. Прошлым годом простудился на морозе и умер от горячки. Славный был офицер. Дочь, значит, учительницей пошла. Следовало было тех грабителей в полицию сдать. Зря оставил.

– Вышло б только хуже, – не замедлил Федор. – Не случайно на Юлию Сергеевну напали – по наущению купца Хохрякова. Тот хотел ее себе на содержание, Соколова отказала, он озлобился и подослал своих людей. Мол, лишится денег, поголодает и придет. Слышал это от грабителей. А еще Юлия Сергеевна сказала, что Хохряков этот всю полицию в кармане держит. Что хочет, то творит.

– Что?! – побагровел генерал. – Этот вот купчишко?! Да я ему! – он грохнул кулаком по столу. – Иди, работай! – велел Федору. – Про полицию забудь. Как там с пулеметом?

– Все по плану, – сообщил Кошкин. – В срок укладываемся.

– Хорошо, – кивнул генерал и отослал его жестом руки. Дождавшись ухода мастерового, вызвал адъютанта и велел тому соединить его с полицмейстером. Не прошло и минуты, как в кабинете зазвенел телефон. Генерал снял трубку.

– Здравствуй, Борис Васильевич[1]! – сказал невидимому собеседнику. – Спасибо, что не заставил старика ждать. Я чего хотел спросить. Что творится у нас в Туле? Отчего по городу разгуливают грабители, нападают на дам, а полиция этого не видит? А найдется вдруг защитник, так его тащат в тюрьму. Что, не курсе? Ну, так слушай!.. – он пересказал услышанную от мастерового историю. – Этот Кошкин, чтоб ты знал, – добавил генерал, – прирожденный изобретатель. Револьверы новые придумал, да, те самые. Ныне пулемет изобретает, и работа у него идет. Государственное дело, а твои архаровцы его – в тюрьму. Тут изменой пахнет, умышлением супротив империи. Не хотелось бы писать об этом государю… Да, конечно, разберись, и особо с этим Хохряковым. Неприятно слышать от людей, что полиция у него в кармане. С каких пор в Туле верховодят купцы? К дочкам офицеров пристают, содержанками их иметь желают. Подчиненные мои ропщут, у них тоже дочки есть. Не приструнишь подлеца, разберутся сами, но тогда жди беды. Великим скандалом обернется, на всю Россию прогремим. Спасибо, жду.

Генерал положил трубку на аппарат и усмехнулся.

Хохряков переступил порог кабинета фон Вернера и поклонился.

– Здравия желаю, ваша милость!

Ответом стало ледяное молчание. Полицмейстер смотрел на него гадливо, как на вошь. Купец поежился.

– А скажи мне, Хохряков, – начал полицмейстер, – с чего в Туле говорят, что полиция у тебя в кармане? Кто пустил сей слух? Уж не ты ли?

– Что вы, ваша милость! – воскликнул Хохряков и облился потом. – Нет, не я. Как же можно?

– Утверждают же, что ты. Дескать похвалялся в ресторане, что полиция теперь твоя. Что ей скажешь, то и сделает. Многие слыхали.

– То поклеп! – поспешил купец. – Злые языки. Люд у нас завистливый, ваша милость, любит оболгать. Мои капиталы разум застят.

– А ты, значит, аки херувим. Дочь офицера Соколова в содержанки звал не ты, а другой некто. Отказала, подручных подослал. Ограбьте сироту, поголодает – прибежит. Повезло, человек мимо шел, вступился за девицу. А твои с ножами на него кинулись. Пули их угомонили, ну, а ты что сделал, Хохряков? Написал жалобу в полицию, возведя напраслину на достойного гражданина. Дескать, ни за что в твоих людей стрелял. Так ведь?

– Ваша милость…

– Ма-алчать! – рявкнул полицмейстер. – Похотливая скотина! Чего ты возомнил о себе, орясина?! Что в моем городе можешь вытворять, чего пожелаешь? Ну, так я окорочу. В каторгу пойдешь, Забайкальскую дорогу строить! Там живо вразумят.

– Ваша милость! – купец рухнул на колени. – Не губите! Дети малые…

– Детишек своих вспомнил! – фыркнул полицмейстер. – А помнил ли про них, когда честную девицу к блуду принуждал? Лучше бы узнал прежде, на кого клепать намерился. То изобретатель, коего вся Россия знает. Государь его револьверы при себе держит. Ныне новое оружие создает, а ты его – в тюрьму. Это, Хохряков, государственной изменой пахнет, пособничеством врагам империи! Можешь виселицей кончить, коли следователь это выяснит. А уж он-то постарается.

– Ваша милость, умоляю! – Хохряков бухнул лбом в пол. – Не губите! Ничего не пожалею! Соколовой, господину этому за обиду заплачу. На коленях буду умолять простить меня, окаянного. На приют пожертвую, в богадельни денег отнесу. Каждый год вспомоществование выделять им стану. Вот вам крест! – он размашисто перекрестился.

– Ишь, мурло купеческое! – покрутил головой фон Вернер. – О деньгах заговорил. Откупиться хочешь? Да меня генерал как мальчишку отчитал. Дескать, что у тебя в городе творится? Почему купцы волю взяли, непотребное творят?

– Ваша милость! – Хохряков вновь впечатал лоб в пол. – Простите неразумного! Умом оскудел, покарал мя Господь за мысли срамные…

– Оно и видно, – буркнул полицмейстер. – Ладно, Хохряков, сердце у меня доброе, пожалею твоих деток. Как им жить, когда родителя повесят? Значит, так. Богадельням и приюту денег дашь. Не скупись, тряхни мошной. Соколовой и изобретателю за обиду тоже заплати.

– Сколько? – поспешил купец.

– Сколько скажут. Не криви рожу! Сотней не отделаешься, тут и тысячи не хватит. Люди благородные, достойные. Поскупишься, не простят – не обессудь. Дам делу ход.

– Понял, ваша милость! – купец встал и поклонился. – Благодарствую за добро. Век помнить буду.

– Ступай! – махнул рукой фон Вернер. – Не забудь принести бумаги от обиженных тобой людей. Что претензий не имеют.

Хохряков еще раз поклонился и, пятясь, выскочил из кабинета. Если б смог заглянуть сюда мгновением спустя, то очень удивился. Полицмейстер хохотал.

Подойдя к дому, Федор увидел стоящий у парадного подъезда экипаж. Не извозчичью пролетку, а богато отделанную коляску, запряженную парой гнедых. Рядом с ней топтался городовой Коновалов. Разглядев Федора, устремился навстречу.

– Доброго здоровьичка, господин Кошкин!

– Здравствуйте, Никанор Кузьмич, – ответил Федор. – Вы ко мне?

– Точно так, – подтвердил городовой. – Тут с вами побеседовать желают.

– Кто?

– Купец Хохряков.

– Не желаю его видеть.

– Федор Иванович, – вздохнул городовой. – Попрошу: уважьте. Оне повиниться хочут и прощения просить. За обиду денег обещают.

– Ладно, – согласился Федор. – Пусть идет ко мне.