— М-да, — почесал в затылке Фашист. — Полный мрак. Что-то я не вижу тут ни одной благочестивой физиономии. Зачем им церковь?

И тут всех взбаламутила старушка, откуда-то прибежавшая. Махонькая, в телогрейке и резиновых сапогах. Она прошепелявила, что «убивцы тута, за рынком, в пивной расседают» и пошла разносить свою весть по толпе. Поймать эту махонькую, вертлявую оказалось труднее, чем думалось. Монах ухватил ее за локоток уже на другой стороне улицы. Народ под впечатлением вести стал поспешно разбредаться. Даже энтузиасты подкрутили фитиль у своей гражданской позиции, осадили назад.

Монах выведал у старушки координаты пивной, и мы отправились смотреть на убивцев. Сколько их и что нам с ними делать, было пока неясно. Монах просчитывал что-то в уме, а Фашист сказал, что в таких случаях лучше всего тактика импровизации.

Мы вошли в пивную — она оказалась подвальным кафе-баром. Посетителей было несколько, работал телевизор, за стойкой протирал стаканы пожилой дядька-бармен. В углу расположились две ярко-подозрительные личности. Монах направился к ним, сел за столик. Фашист занял соседний. Моей задачей был бармен. Я подошел к стойке, сел на высокий стул и улыбнулся дядьке. Продемонстрировал рукоять пистолета в кармане куртки и приложил палец к губам. Он кивнул с совершенно спокойным видом. Остальные, кто тут был, не отрываясь, смотрели футбол на экране.

О чем говорил Монах с теми двумя, я не слышал. Только видел, как один перекосил физиономию и полез рукой под полу куртки. На стол в ту же секунду легла обнаженная сабля Фашиста. Звон клинка о ножны заглушила реклама в телевизоре. Перекошенный все-таки вытащил свою пушку и попытался затеять стрельбу. Сабля краем лезвия уперлась ему в горло. Но тут в руке второго сама собой появилась граната, и палец уже рвал с нее колечко.

Единственного выстрела никто из посторонних не услышал, Монах еще на улице навернул на ствол своего «Дротика» глушитель. Для хирургической работы по цели у него была крайне неудобная позиция. А для смены ее не было времени. Пуля пробила парню руку и вошла с сердце — чистая случайность. Колечко он не успел сорвать. Монах подхватил гранату.

Внезапная смерть психованного подельника подействовала на перекошенного усмиряюще. Он отдал свой пистолет и согласился на прогулку. Монах повел его к выходу. Фашист убрал саблю в ножны и быстро проверил сумки на полу. Одну взял с собой и подошел к стойке.

— Наш приятель переселился в вечность, — печально сказал он бармену. — Жаль, там его, очевидно, ждет неласковый прием.

— Не повезло бедняге, — понимающе отозвался дядька.

— Слишком нервный был, — объяснил Фашист. — Все болезни от нервов. Не поверишь, целую сумку взрывчатки с собой таскал, такой нервный был,

— Я организую похороны. — Бармен нам попался сообразительный.

— Вы тут хозяин?

— Я. Можете не беспокоиться. Эти двое мне сразу показались такими… мм, болезненными.

— Ага, Церковь вашу снесли. Ну просто больные люди.

— Да. Мы собирали деньги на ее восстановление. — Лицо бармена слегка омрачилось.

— Ну бывай, дружище.

— И вам не кашлять.

На выходе я задержался — очень хотелось застрелить телевизор и Лору Крафт вместе с ним. Чернокосая бестия покачивалась в гамаке на тропическом острове, сосала из банки пиво и одной левой отстреливала пиратов. Пираты перешли с рома на пиво и хотели отнять у нее целый ящик банок. Посетители бара смотрели на Лору, наслаждающуюся пойлом, и глотали слюни. Убивать телевизор я не стал — бармену убытки, а он хороший дядька. Да и вообще, массовое слюнотечение этим не остановишь.

На обратном пути мы купили местную газету и вернулись на базу с чувством выполненного долга. Монаху не пришлось есть свои ботинки. Еще по дороге мы узнали, что пленника зовут Ахмад, а его подельник был Махмуд. На другие вопросы он не отвечал. Только физиономию время от времени перекашивал. На базе устроили ему допрос, но он молчал, как вареная рыба. Через час бесплодных усилий за дело взялся Паша Он крепко привязал парня к дереву, принес со склада здоровенные кусачки и еще несколько слесарных железяк,

— Буду тебя пытать, — сказал он пленному и принялся разводить костер.

Парень забеспокоился, тупое равнодушие с него вмиг слетело. Паша раскалил на огне кусачки, придирчиво оглядел и двинулся к дереву. Ахмад задергался, закричал на своем языке.

— Что ты кричишь, я еще даже не начал, — успокаивал его Паша. — А может, ты хочешь рассказать, кто вам заказал церкви взрывать? Давай послушаем.

И парень заговорил. Взахлеб, путая русские слова и косясь на остывающие кусачки в руках Малыша.

— Ну вот видишь, как все просто, — сказал Паша, когда парень умолк, и повернулся к Святополку. — Командир, я что-то не очень понял, про какой фонд он талдычит.

— Ты хочешь, чтоб он полностью выговорил тебе название? Он его сам, наверно, толком не знает.

— Эта фонд, — твердил пленный, — гражданский култур. Они платят. Ест дэнги — работай, нет дэнги — нет работай.

— Ты их сам видел?

— Видел один. На машине, на окне нарисовано… круг, птица с крыльями.

— Птица с крыльями, — повторил командир. — Ну, это уже что-то. Что они говорили?

— Говорили — мечети неверных взрывать, старые, лишние. Не нужны. Русский Иса много места занимает, надо убавлять. Надо равно… поровну с Аллахом. Так говорили.

Паша убрал кусачки, затоптал костер.

— Ну и что нам делать с этим уравнителем? — спросил Февраль.

— Пока в подвал, — ответил командир. — Потом решим.

Февраль и Горец отвязали пленного и увели.

— Ты правда пытал бы его? — спросил Леха у Паши.

— Да ну, глупости, — отмахнулся Малыш. — Эти абреки уважают только силу. Другим их не возьмешь. Словами уговаривать — будут считать тебя слабым. Изуверство всякое очень уважают.

— Пашка, может, тебе медаль какую дать — за великий педагогический ум? — предложил Ярослав. — А, командир?

— Сейчас пойду рисовать, — со всей серьезностью сказал Святополк.

Вокруг уже подхахатывали. Малыш сделал страшные глаза и показал Ярославу большой волосатый кулак.

Кроме пленного, оживление на базе произвела доставленная нами газета. Первым ее развернул Папаша и глазам сперва не доверил.

— Ох, батюшки! Ох, матушки, — изумлялся он. — Да это ж про нас, ребята. Ой, честь-то какая! Ой, сподобились!

— Что? Что там? — стали рвать у него из рук газету.

Папаша отбился от всех, залез на пенек и продемонстрировал напечатанный на второй странице портрет. Это была Маша-атаманша во всей своей неописуемой красе.

— Манька-Лихоманка! — обрадовались ей как старой знакомой.

— Читай скорее, что там про нашу Машу недобитую.

— Интервью перепечатано из центральной газеты, — сообщил Папаша. — Внимание, господа, программное заявление. Бойтесь и трепещите. Папина Дочка бросает вызов национал-террористам. — Он посмотрел на жадно слушающую публику. — Это, если кто не понял, про нас. Хотя лично мне не нравится такое название. Э… так вот, дальше она тут грозится вылечить нас от этой общественно-опасной болезни. — Папаша пробегал глазами текст.

— Вслух читай! — потребовала публика.

— Ладно. Слушайте. Э… вот. Свобода возможна только для тех, кто стремится к ней, осознает ее ценность. А тем, кто презирает ее, боится и ненавидит… Это опять же про нас, старая песня… — прокомментировал Папаша, — что мы можем предложить? Мы можем предложить им четыре стены и услуги психокорректора. Понимаете, если больной человек принимает свою боязнь чего-то за национальную идею — не всякому же позволять пропагандировать свой бред, потому что бред очень заразителен… Ну, с этим-то я согласен… У нас, конечно, свобода слова, но не всякому же давать ею пользоваться. Мы не можем допустить пропаганды откровенного фашизма… Еще как можете, вся пресса ею забита, неоткровенной… Мы, страна, победившая эту коричневую чуму в двадцатом веке… Мой отец, которого многие не любят, вложил всю душу и силы в Россию, а его труд еще ждет своей высокой оценки… Угу, очень высокой, лет на двадцать пять строгого режима., оценки будущими поколениями, он всегда говорил мне: Россия слишком огромная и непредсказуемая страна, чтобы предоставлять ее самой себе. Мы в ответе за эту страну… Хм, они, значит, в ответе за нашу страну… перед всем цивилизованным миром. Россия не для русских, а для всего мира. Это ресурсный резерв человечества. И мы будем суровы с теми подонками, кто считает Россию своей личной территорией… Вот так даже? Ребята, нам запрещают считать нашу любимую страну своей, караул!» и желает ее возвращения в церковно-инквизиторское Средневековье… Вот чего я не люблю в наших вершках, так это поголовного невежества, — заключил Папаша — Ну почему они все время путают Русь-матушку с инквизиторской Европой и вешают на нас все ее грехи?..