– Иного ответа ты не получишь, – упрямо повторил Икел.

Лицо Элия мгновенно переменилось, улыбка исчезла взгляд сделался суровым, почти злым:

– У такого ответа есть два толкования: либо ты, Корнелий Икел, префект претория, нарушаешь закон, либо ты не знаешь сам, что делает в Вероне твоя когорта! Но сенат на свой запрос получит иной ответ.

Икел глянул на сенатора с нескрываемой ненавистью. Он в самом деле не знал, зачем император потребовал направить когорту преторианцев в Верону. Но признаться в этом Корнелий Икел не мог. Потому что император может иметь тайны от префекта претория. А от сената – нет.

Почти все зрители уже заняли места на скамьях, и на лестнице никого не осталось. Элий направился к своей ложе. Клодий Икел смотрел, как сенатор, хромая, спускается по ступеням.

– О боги! Почему нельзя купить клеймо, чтобы этот хромой козел споткнулся и сломал себе шею, – прошептал Икел.

Вер не любил ждать своей очереди, как и Клодия. Он во всем был нетерпелив.

Гладиаторы разошлись по своим раздевалкам, в отстойнике остались лишь Вер и Кассий Лентул – молодой медик «скорой» из городской больницы. Он принадлежал к всадническому сословию, и на его форменной зеленой тунике и брюках была прошита узкая пурпурная полоса. Хотя он был молод, волосы надо лбом уже сильно поредели. Лентул носил очки. Лысина и круглые старомодные стекла делали его похожим на сельского медика. Вер отметил про себя, что среди его сверстников имя Кассий встречается часто. Незадолго до войны вышел фильм о трибуне преторианской гвардии, убийце сумасшедшего Калигулы. Кассий Херея в исполнении красавца Марка Габиния на многие годы покорил сердца юных римлянок. Впрочем, Кассий Лентул совершенно не был похож на мужественного Марка.

– На твоей медицинской машине тоже пурпурная полоса? – не скрывая издевки в голосе, спросил Вер у Кассия.

Тот отложил медицинский ежемесячник и с удивлением глянул на знаменитого гладиатора.

– Тебя это раздражает? Мой прапрадед был маляром, – светлые, чуть навыкате глаза Кассия из-за круглых очков недоуменно смотрели на Вера.

– А моя бабка была проституткой в одном из самых дешевых борделей Субуры.

«Уютное гнездышко». Может, слышал? И я даже не знаю, кто мой отец. В этом есть своя прелесть. Никто тебя не опекает и не досаждает нудными нравоучениями.

– Не обязательно говорить об этом, – попытался ускользнуть от напора гладиатора служитель Эскулапа.

– А почему бы и нет? Любой уважающий себя римлянин выставляет в атрии восковые маски своих предков. У некоторых их так много, что полки с масками занимают все четыре стены атрия. Когда я куплю себе виллу, в атрии будут выставлены только четыре восковые головы: прадед-носильщик, шлюха-бабка и моя мать – рядовой легионер специальной когорты Второго Парфянского легиона. Эта когорта называлась «Нереида». Может, слышал про такую? Кажется, они все погибли… вся когорта…

– Надеюсь, матерью своей ты гордишься? – сухо спросил Кассий.

Юний Вер на секунду прикрыл глаза. Он видел ее как наяву – в красной военной тунике, в броненагрудпике и в тяжелых сандалиях. Волосы коротко подстрижены на груди висит шлем. От нее пахнет ружейной смазкой, металлом, потом и кожей. И еще табаком – этим курительным дурманом, завезенным из Новой Атлантиды. Такой специфически мужской запах, исходящий от женщины. «Юний, – шепчет она, наклоняясь к самому лицу мальчонки. – Ты будешь мною гордиться. Вот увидишь. Даже если я не вернусь, ты будешь мною гордиться». – «Мама, не уходи…»

– шепчет маленький Юний. Они стоят в каком-то подвале. Сырой запах, тревожный отсвет факелов на серых камнях. Подвал заставлен бочками и амфорами. Здесь же стол – огромный, сколоченный из грубых досок. Прямой, широкий и длинный, как римская дорога. И скамьи вдоль. Смутные силуэты людей, склонившихся над тарелками. Прощальная трапеза. Юний прижимается к матери. «Завтра мы выступаем, сынок…» Больше он ничего не помнит – только этот подвал и эту странную сцену при свете факелов…

– Нет. Я просил ее вернуться, а она меня обманула. Она не вернулась.

Он даже не знал, как погибла его мать. И в этой неизвестности было что-то подлое с ее стороны. Потом бабушка показывала листок желтой бумаги с кратким известием: «Легионер Юния Вер погибла в третий день до октябрьских Календ». И еще – фиала[20] рядового «Нереиды». Письмо потом исчезло/а серебряная фиала осталась.

– Ты принижаешь заслуги предков, чтобы выпятить собственное мужество, – заметил Кассий.

Вер не ответил. Он и сам не знал, что на него нашло. Никогда прежде так он не говорил. Но, может быть, именно так думал? Как вообще он думал о матери? Да никак. Он и не помнил ее почти. Только эта единственная сцена прощания врезалась в память.

Тогда ему было всего три года. Она держала его за руку и говорила: «Юний, только не плачь…»

И он не плакал. Он вообще в детстве никогда не плакал. Сколько себя помнит – ни разу. Даже странно.

Что было дальше? Полный провал в памяти. Следующее его воспоминание: он стоит в огромной очереди за оливковым маслом, и бабка держит его за руку.

Бесконечная людская спираль закручивается кольцами. Немолчный гомон, запах пота, жара, пыль, стоять нет сил, ноги подкашиваются…

«Держись, Юний, еще немного…» – уговаривает его старуха.

Нестерпимо хочется пить. Юний прижимается к боку старухи. Удивительно – в такую жару ее тело влажное и холодное, как кусок недозрелого сыра. Сколько времени прошло между первым воспоминанием и вторым? Месяц? Год? Вер не знает…

«Почему я не отыскал трибуна[21] специальной когорты «Нереида» после окончания войны? – вдруг с удивлением подумал Вер. – Почему? Ведь мне даже не прислали посмертной маски моей матери. Почему я отнесся к этому так равнодушно? И письмо пропало. Теперь я не помню имени трибуна «Нереиды»«.

Сердце забилось сильнее – пульс начинал частить всякий раз, когда он произносил слово «Нереида» даже мысленно. Что-то там произошло, в этом подвале, только он не помнил – что…

В «отстойнике» зажглась лампочка. Вера ждала арена. Все ждали гладиатора, исполняющего желания.