– Не бойся, Реи! – успокоил его Скиталец. – Что суждено, того не миновать! Пусть никто не скажет, что тот, кто шел с оружием в руках против Сциллы, устрашился какого бы то ни было страха или какой бы то ни было любви!

Слушая его, Реи ломал руки и чуть не плакал, так как ему казалось ужасным, чтобы такой хороший человек и такой великий герой пал такой смертью. Но Скиталец не внял его мольбам и вышел из города. Жрец пошел проводить его. Скоро они вышли на дорогу, уставленную по обеим сторонам каменными сфинксами, которая вела от кирпичной, наружной городской стены до самых садов храма Гаттор. По этой дороге двигались теперь толпы мужчин всех народов и всех возрастов и сословий, начиная с вельможи, несомого в драгоценных носилках богато одетыми рабами, и кончая обрызганными грязью, изнеможденными рабами, несчастными калеками, слепцами и пр. За каждым мужчиной шли плачущие женщины. То были жены, матери, сестры или невесты путников. Ласковою речью и слезной мольбою старались они удержать своих близких от путешествия к Гаттор.

– Ах, сын мой, сын мой! – воскликнула престарелая женщина. – Внемли голосу матери, не ходи туда, не смотри на нее! Ты увидишь ее и должен будешь умереть, а ты один остался у меня: два брата было у тебя; я их родила и вырастила; и оба они умерли, а теперь и ты тоже идешь на смерть!.. Откинь от себя это безумие! Ты мне дороже всех! Вернись со мною в город, вернись, сын мой!

Но сын не слушал матери и спешил все вперед и вперед к воротам Желания Сердца.

– О, мой супруг, мой ненаглядный супруг! – с плачем молила молодая женщина знатного рода, прекрасная собой, с младенцем на руках; одной рукой она держала свое дитя, другой ухватилась за шею мужа. – Я ли не любила тебя? Я ли не берегла тебя, не угождала тебе? Зачем же ты идешь туда – смотреть на смертоносную красоту Гаттор? Ведь, говорят, что она поражает красотой смерти! Разве ты совсем не любишь меня? Не любишь меня больше, чем ту, которая умерла пять лет тому назад, ту Меризу, дочь Рои, которую ты любил раньше меня? Смотри же, вот твое дитя! Ему всего одна только неделя… Я встала с ложа болезни, – ты это знаешь, – чтобы последовать за тобой и, быть может, поплачусь за это жизнью. Вот твой ребенок! Пусть он умолит тебя! Ради него откажись от своего безумия… Пусть я умру, если так суждено, но ты не иди на смерть! То не богиня, то злое наваждение, злой дух, вырвавшийся из преисподней, и ради нее ты идешь на погибель! Если я не по душе тебе, возьми лучше другую жену; я охотно приму ее в свой дом; только не ходи туда, где тебя ждет верная смерть!

Но глаза мужа были устремлены на край пилона, он не слушал голоса жены, а та продолжала молить его, истощая последние силы, пока не упала на краю дороги, где несчастная женщина и ребенок, наверное, были бы растоптаны несущимися к храму Гаттор колесницами, если бы Скиталец не отнес их в сторону от дороги.

И отовсюду неслись мольбы и слезы женщин, а толпы мужчин, не взирая на них, шли на смерть.

– Видишь теперь власть любви над людьми? – спросил жрец Реи. – Видишь, что женщина, если только она достаточно хороша, может привести к погибели всех мужчин?

– Вижу странное зрелище, – отвечал ему Скиталец, – я верю, что много крови и слез лежит на совести у этой богини Гаттор!

– А ты хочешь еще отдать ей и свою!

– Этого я не хочу, но взглянуть на нее, видеть ее лицо – я должен, – и ты не говори больше об этом!

Разговаривая таким образом, они пришли на громадную площадь перед бронзовыми воротами пилона, ведущими во внешний двор. Здесь столпилась многотысячная толпа; вскоре к воротам подошел жрец Гаттор и, взглянув сквозь решетку ворот, провозгласил:

– Желающие войти во двор и видеть святую Гаттор пусть подойдут ближе! Слушайте, Гаттор будет принадлежать тому, кто сумеет добыть ее; если же он не сможет пройти к ней, то падет, будет схоронен под храмом и никогда больше не увидит лица Солнца. С того времени, как Гаттор вновь вернулась в Кеми, 703 человека отправилась добывать ее, и 702 трупа лежат теперь под сводами этого храма, так как из числа всех их один только Фараон Менепта вернулся живым. Но места много еще для желающих – и потому, кто хочет видеть чудесную Гаттор, пусть войдет.

Тут вопли и мольбы женщин вновь огласили воздух; с плачем повисли они на близких сердцу. После долгих усилий некоторые сумели восторжествовать, но таких счастливиц было немного.

– Нет, ты, конечно, не войдешь во двор, – упрашивал Скитальца Реи, удерживая его за руку. – Образумься, молю тебя, отврати лицо от смерти и вернись к жизни со мной!

– Не трудись удерживать меня, Реи, я решил войти и войду! – отвечал Скиталец.

Тогда жрец Реи посыпал главу прахом и громко заплакал, потом, накрывшись плащом, побежал, не останавливаясь, ко дворцу царицы Мериамун.

Тем временем жрец у бронзовых ворот храма Гаттор отодвинул засовы, и мужчины, которыми овладело безумие страсти, один за другим стали входить в ворота. Два других жреца стали желающим завязывать глаза, чтобы они не видали красоты Гаттор, а только слышали сладкозвучный, манящий голос ее. Однако двое посетителей не пожелали идти с завязанными глазами; один из них был супруг той женщины, которая упала при дороге, другой же был слепцом от рождения. Хотя последний не мог надеяться увидеть Гаттор, но был охвачен безумием страсти от одного звука ее голоса.

Когда все уже вошли, кроме Скитальца, сквозь толпу прорвался человек, запыленный от дальнего пути, с черною бородой и волосами в беспорядке, с горящими от возбуждения черными глазами и орлиным носом, придававшим ему сходство с хищною птицей.

– Стойте! Стойте! Не запирайте ворот! – кричал он. – День и ночь я спешил сюда, оставив жену, детей и стада, забыв про обетованную землю, бежал сюда от Апуров, ушедших в пустыню, бежал для того только, чтобы еще раз взглянуть на красоту Гаттор!

– Ну, проходи, проходи! – проговорил насмешливо жрец. – Таким путем мы избавимся хоть от одного из тех, которых Кеми вскормила и вспоила для того, чтобы они ограбили ее4. В тот момент, когда жрец уже запирал за запоздавшим безумцем ворота, в них вошел Скиталец, и ворота захлопнулись. Ему также предложили было надеть повязку на глаза, но он отказался, заявив, что пришел сюда, чтобы видеть все, что можно видеть.

– Иди же, безумец, иди и умри, подобно другим! – проговорил жрец, и отвел его и всех остальных на средину двора, откуда можно было видеть верх пилона. Затем жрецы и себе завязали глаза и распростерлись на земле, лицом вниз. Все стихло как во дворе, так и за стеною: все ожидали явления Гаттор.

Скиталец обернулся и взглянул сквозь бронзовую решетку ворот на толпу, оставшуюся на площади перед храмом. Там все стояли неподвижно, в каком-то оцепенении; даже женщины перестали плакать. Глаза всех были устремлены вверх, на пилон. Наступал полдень, яркий, знойный полдень; красный диск солнца достиг зенита, и его сверкающие, палящие лучи ослепительным снопом падали на край пилона.

Вдруг издалека стали доноситься нежные звуки сладкого, чарующего голоса; звуки все росли и приближались, становясь все нежней. При первых нотах их из груди каждого вырвался вздох, невольный вздох, от которого и Скиталец не мог удержаться.

Наконец, находившиеся вне двора, на площади, издали увидели Гаттор, – и глухой не то рев, не то стон пронесся над толпой. Безумие овладело людьми; подобно бурному пенящемуся потоку, с диким бешенством устремилась толпа на бронзовую решетку ворот, на высокую каменную стену ограды. Мужчины бились грудью и головой об эту преграду, теснили, давили друг друга, взбирались на плечи одни другим, грызли решетку зубами, между тем как жены и матери, сестры и невесты этих безумцев, обвив шею их руками, старались образумить их, посылая проклятия чародейке, красота которой помутила рассудок этих людей, превращая их в бешеных безумцев, не помнивших себя.

Скиталец также поднял глаза. Перед ним, на краю пилона, вся залитая солнцем, стояла женщина. При ее появлении все смолкло, точно замерло. Она была высока и стройна, в сияющей белой одежде; на груди ее был громадный кроваво-красный рубин в виде звезды; и звезда эта роняла, словно капли крови, красные пятна на ее белые одежды, но пятна эти вновь исчезали, не нарушая ее девственной белизны. Золотистые кудри чародейки разметались по плечам, ниспадая до земли; руки и плечи были обнажены. Одною рукой она прикрывала лицо, как бы желая затенить отчасти свою ослепительную красоту. Да, это была сама красота!