— Не мог дольше выдержать.

— Почему?

— Не знаю.

Учитывая три года его безупречной службы, к нему отнеслись с определенным снисхождением, но через полгода он совершил то же самое; на этот раз его схватили через двадцать четыре часа в грузовике, развозящем овощи, где он старался спрятаться.

Когда он был в Иностранном легионе, на правой руке ему вытатуировали — по его собственному желанию — морского конька. «Почему именно его, а не что-нибудь другое?» — пробовал выяснить Мегрэ.

Легионерам обычно нравятся рисунки, изображающие более пикантные создания, чем морские существа…

Ему было двадцать шесть лет, когда он предстал перед Мегрэ: невысокий, плечистый, рыжеватый блондин.

— Вы когда-нибудь видели морского конька?

— Живого никогда.

— А мертвого?

— Видел.

— Где?

— В Лозанне.

— При каких обстоятельствах?

— В комнате у одной девушки.

Из него приходилось вытягивать каждое слово.

— Что это была за девушка?

— Я приходил к ней.

— До исправительного дома в Ванне?

— Да.

— Как вы познакомились?

— Я заговорил с ней на улице.

— И у нее в комнате вы видели засушенного морского конька?

— Да. Она сказала, что это ее талисман.

— Вы знали еще каких-нибудь девушек до нее?

— Мало.

Мегрэ сразу догадался, что она была у него первой.

— Чем вы занимались после возвращения из Иностранного легиона, в Париже?

— Работал.

— Где?

— У слесаря.

— Его адрес?

— Улица Рокет.

Полиция проверила. Все совпадало. Он работал два года, ко всеобщему удовольствию. Над его неразговорчивостью смеялись, но считали прекрасным работником.

— Что вы делали вечером после работы?

— Ничего.

— Ходили в кино?

— Почти никогда.

У вас были знакомые, друзья?

— Нет.

— Приятельницы?

— Тоже нет.

Можно было бы предположить, что женщины пробуждали в нем робость. А все-таки та первая — тогда, когда ему было шестнадцать лет, — произвела на него такое впечатление, что в честь нее он вытатуировал на руке морского конька.

Следствие велось тщательно. В те времена можно было еще позволить себе разрабатывать детали. Мегрэ был тогда только инспектором полиции, по возрасту всего на три года старше Кюэнде.

Все началось так же, как и в Лозанне, с той лишь разницей, что на этот раз в полицию не поступила анонимка.

Однажды в четыре часа утра (а значит, в то самое время, когда нашли тело в Булонском лесу) полицейский остановил молодого человека, несшего большой сверток. Это произошло совершенно случайно. Задержанный бросился бежать.

В свертке были меховые шкурки, и Кюэнде отказался объяснить, откуда у него этот странный товар.

— Куда вы шли с ним?

— Сам не знаю.

— Откуда у вас это? Скажите!

— Ничего не могу вам сказать.

Было установлено, что шкурки принадлежали скорняку с улицы Фран-Буржуа.

Кюэнде жил тогда на улице Сент-Антуан, в ста метрах от площади Бастилии, и в его комнате было найдено — так же, как и в Лозанне, — большое количество самых разнообразных вещей.

— Кому вы продавали свою добычу?

— Никому.

Это звучало неправдоподобно, но все-таки не удалось установить никаких связей между неразговорчивым швейцарцем и кем-нибудь из известных полиции скупщиков краденого.

Этот случай заинтересовал Мегрэ до такой степени, что он добился от своего тогдашнего начальника комиссара Гулло, чтобы арестованного показали врачу. Медицинское заключение гласило: «Тип явно антиобщественный. Умственное развитие выше среднего. Эмоциональные реакции нормальны».

Кюэнде повезло: его тогда защищал по назначению молодой адвокат метр Гамбье, который через какое-то время стал одним из светил французской адвокатуры, поэтому он получил небольшой срок.

Сначала он отсиживал его в тюрме Сайте, позднее был переведен во Френ, где провел год; и здесь тоже вел себя безупречно — в награду срок сократили на несколько месяцев.

В то время, когда Кюэнде находился в заключении, от несчастного случая погиб его отец. Как-то в субботу он возвращался домой пьяный, не включив фары мотоцикла, и сзади на него наехал автомобиль.

Оноре вызвал в Париж мать; женщина, которая до этого не высовывала носа из спокойной швейцарской деревеньки Сенарклен, внезапно оказалась в самом центре шумной улицы Муфтар.

Не была ли и она своего рода феноменом? Огромный город должен был будить в ней робость, подавлять своей величиной, а она вскоре так освоилась в своем квартале, что стала там очень популярной личностью.

Ее звали Жюстина, и вся улица Муфтар, от начала до конца, знала старую Жюстину с хитрыми глазками и протяжным, певучим голосом.

То, что сын сидел в тюряге, ничуть ее не конфузило.

— Каждому своя судьба суждена, — говорила она сентенциозно.

Еще дважды комиссар Мегрэ имел возможность заниматься личностью Оноре Кюэнде: второй раз в связи с крупной кражей драгоценностей на улице де ля Помп в районе Пасси.

Была ограблена роскошная квартира семьи Д., в которой, кроме хозяев, было три человека прислуги. Драгоценности лежали на туалетном столике в будуаре, примыкающем к спальне супругов Д. Двери в будуар были всю ночь открыты.

Ни сам хозяин, ни его жена ничего не слышали. Горничная, которая спала в своей комнатке на том же этаже, уверяла, что входные двери она закрыла на ключ и что, когда пришла утром, они были заперты. Никаких следов взлома. Ни одного отпечатка пальцев.

Апартаменты семьи Д. находились на четвертом этаже и не имели балкона, не могло быть, значит, и речи о том, чтобы кто-то пробрался снаружи в будуар, например, из соседней квартиры.

Это была пятая или шестая кража одного типа в течение трех лет; газеты много писали об этом, называя грабителя «взломщиком-привидением».

Мегрэ прекрасно узнал той весной всю улицу де ля Помп. Он ходил один, в разное время дня, из квартиры в квартиру и скрупулезно расспрашивал не только консьержек, но и жильцов этих домов, и продавцов местных магазинчиков, и прислугу.

И именно тогда благодаря случаю или, скорее, благодаря собственной настойчивости или упорству, он наткнулся на Кюэнде.

В доме напротив того, в котором была совершена кража, комнатку на шестом этаже с окнами, выходившими на улицу, снял недавно какой-то мужчина.

— Очень вежливый, очень спокойный жилец, — было о нем мнение консьержки. — Выходит редко, вечером никогда женщин не приводит. К нему вообще никто не приходит.

— Он сам убирает? Сам готовит?

— Да, наверное! Но ручаюсь, у него очень чисто.

Неужели Кюэнде был так самоуверен, что, совершив кражу, не дал себе труда переехать куда-нибудь в другое место? Или, может быть, наоборот, он боялся навлечь на себя подозрение, если бы внезапно покинул свою квартиру?

Мегрэ застал его дома. Кюэнде сидел и читал какую-то книгу. Сквозь окно было прекрасно видно, что происходит в доме на другой стороне улицы.

— Вы не пройдете со мной?

Кюэнде не протестовал. И не возражал, когда производили обыск в его комнатке. У него не нашли ничего, абсолютно ничего: ни одной драгоценности, ни одной отмычки, никаких лестниц или веревок, словом, ни одного приспособления, чтобы взбираться.

Допрос на набережной Орфевр длился почти сутки с короткими перерывами, чтобы съесть булку и выпить пива.

— Почему вы сняли эту комнату?

— Она мне понравилась.

— Вы поссорились с матерью?

— Нет.

— Вы уже не живете вместе с ней?

— Когда-нибудь я к ней вернусь.

— Вы оставили у нее свои вещи?

— Конечно.

— В последнее время вы были у матери?

— Нет.

— Кто вас видел в том доме?

— Консьержка, соседи, может, кто-нибудь еще.

Немного странный акцент придавал его словам оттенок иронии, должно быть, невольный, поскольку выражение его лица, серьезное и спокойное, говорило о том, что он делает все, что может, чтобы удовлетворить господина комиссара.