— Я рассказываю тебе все это, чтобы объяснить мое неожиданное появление в гостинице у славной Жанны. Впрочем, «славная Жанна» — это просто так говорится. В действительности это самое коварное существо на свете. Когда был жив ее муж Мариюс, она вовсю обманывала его, а с тех пор, как он умер, с утра до вечера ноет, вспоминая его.

Итак, мой брат и невестка сидели у нас. Когда настало время обеда, жена спохватилась, что забыла дома свои пилюли. Она говорит, что все это от нервов. Я предложил сходить за пилюлями. Так как наши участки расположены рядом, я не стал выходить на дорогу, а пошел через сад. Случайно, проходя мимо бывших конюшен, я посмотрел на землю и заметил следы шин. Открываю дверь и с удивлением вижу, что старого лимузина моего покойного тестя нет на месте.

Вот, дружище, каким образом я напал на твой след. Я спросил у садовника, куда делась машина, и он признался, что час назад его помощник увез на ней Бернадетту. Когда они вернулись, я вызвал мальчишку и стал его расспрашивать. Он рассказал мне, что ездил в Мен-сюр-Луар и на обратном пути высадил на вокзале в Обрэ какого-то толстяка с чемоданом. Прошу прощения, старина, это он употребил слово «толстяк».

Я сразу же подумал, что моя очаровательная теща решила довериться какому-нибудь частному детективу. У нее мания преследования, и она убеждена, что гибель ее внучки связана Бог знает с какой тайной.

Признаться, о тебе я и не подумал. Я знал, что в полиции существует какой-то Мегрэ, но не был уверен, что это тот самый Жюль из нашего лицея… Ну, что ты на это скажешь?

В ответ Мегрэ проронил:

— Ничего.

Он молчал. Он думал о своем доме, столь непохожем на этот, о саде, баклажанах, о зеленых горошинах, падающих в эмалированную миску, и недоумевал, как это он мог безропотно последовать за властной старухой, которая буквально похитила его.

Он думал об ужасной тесноте и духоте в поезде, о своем прежнем кабинете на набережной Орфевр, где допрашивал бессчетное количество негодяев, о бесчисленных бистро, множестве подозрительных отелей и всевозможных злачных мест, где бывал по долгу службы.

Думая обо всем этом, он еще больше злился, чувствуя себя оскорбленным оттого, что находился здесь, во враждебной среде, под саркастическим взглядом Сборщика.

— Если тебе интересно, я сейчас покажу дом. Я сам проектировал его с помощью архитекторов. Конечно, мы живем здесь не круглый год, а только летом. У меня квартира в Париже на авеню Гош. А еще я купил виллу в трех километрах от Довиля, и мы ездим туда в июле. В августе у моря столько народу, что просто не продохнуть. Если тебе это по душе, я охотно приглашу тебя провести несколько дней у нас. Ты играешь в теннис, ездишь верхом?..

Почему бы ему не спросить, играет ли Мегрэ в гольф и не увлекается ли водными лыжами?

— Учти: если ты хоть сколько-нибудь всерьез принимаешь то, что тебе рассказала моя теща, я нисколько не возражаю, чтобы ты провел расследование. Я весь к твоим услугам. Если тебе понадобятся машина и шофер… А вот и моя жена!.. Позволь представить тебе Мегрэ, моего старого товарища по лицею… Моя жена…

Она протянула белую мягкую руку. И все у нее было белое: лицо, слишком светлые волосы.

— Садитесь, пожалуйста, сударь.

Почему она произвела такое впечатление, словно ей не по себе? Она как будто отсутствовала. Голос у нее был невыразительный, настолько безликий, что можно было усомниться, она ли произнесла эти слова. Она села в большое кресло, и казалось, что ей безразлично, быть здесь или где-нибудь еще. Впрочем, она подала какой-то знак мужу. Тот ее не понял. Тогда она взглядом показала на второй этаж виллы и уточнила:

— Жорж Анри…

Малик нахмурился и, поднявшись, обратился к Мегрэ:

— Прости, я должен на минутку отлучиться. Женщина и комиссар остались вдвоем, неподвижные и молчаливые. Потом внезапно на втором этаже послышался шум. Хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги. Кто-то закрывал окно. Были слышны приглушенные голоса, отзвуки какой-то ссоры или по меньшей мере ожесточенного спора.

Чтобы прервать молчание, г-жа Малик спросила:

— Вы прежде не бывали в Орсене?

— Нет, сударыня.

— Здесь хорошо живется тем, кто любит деревню. Прежде всего спокойно, правда?

Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла собой покой, вечный покой.

Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:

— Значит, вы пообедаете с нами?

Хотя г-жа Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.

Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.

— Прошу прощения. Вечно приходится возиться со слугами…

К обеду все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.

— Жан Клод не вернулся?

— По-моему, я вижу его на причале.

Действительно, какой-то молодой человек в шортах, спрыгнув с легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к обеду, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером костюме из легкой шерсти.

— Если бы я знал, что ты будешь у нас, я пригласил бы брата и невестку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь. У нас всегда бывает народ. Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.

Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.

— Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия! Я часто думал, почему люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Ведь в конце концов…

Жена его казалась теперь еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан Клодом, а молодой человек внимательно рассматривал комиссара, как только тот отводил от него взгляд.

Жан Клод, холодный как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, и все-таки их всех что-то стесняло.

Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, этой темы избегали касаться в присутствии дворецкого?

— Видишь ли, Мегрэ, — сказал Малик, — вы все в лицее были слепы и даже не подозревали что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика! Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств. Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался. Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему одни возносятся, а другие опускаются.

Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой, где даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.

— И я стал подниматься вверх…

Само собой разумеется, блюда за ужином подавались самые изысканные, но комиссар не был охотником до всех этих деликатесов, до замысловатых закусок под соусами, неизменно украшенных кусочками трюфелей и раковыми шейками. Дворецкий беспрестанно наклонялся, наполняя какой-нибудь из стоявших перед Мегрэ бокалов.