Он вздохнул.

– Я потерял сон, я сходил с ума. Я изливал на людей знания, и они, измотанные, сгибались под их бременем, а я уходил в пещеры и вырезал на стенах свои знаки. Я изображал картины небес, земли и ангелов. Я изобразил Божественный свет. Я работал неустанно, пока каждый мускул моего смертного тела не начинал болеть.

Не в силах больше выносить общество этих людей, пресыщенный красивыми женщинами, я взял с собой для успокоения Лилию и удалился в лес. Я понимал, что должен поговорить с Богом в тишине.

Войдя под лесные своды, я рухнул наземь и лежал неподвижно, умиротворенный молчаливым присутствием Лилии и размышляя обо всем происшедшем. Я обдумывал доводы, которые намеревался изложить перед Господом, и то, как подкрепить эти доводы тем, что я узнал. Ничего из виденного мной у людей не могло заставить меня думать иначе. То, что я оскорбил Господа, потеряв Его тем самым навеки, и впереди меня ждет преисподняя вместо вечности, было реально и мне ведомо – и все эти мысли стучались в мои душу и сердце! Но я не мог изменить свое мнение!

Доводы, которые я намеревался представить перед Всемогущим, состояли в том, что эти люди стоят над природой и вне природы и требуют от Него все больших и больших знаний, и все, что я увидел, лишь укрепило меня в моем мнении. И то, как они проявляли интерес к небесным тайнам. И то, как они страдали и пытались найти оправдание этих страданий! Если бы только дать им знать о Создателе и причинах, по которым Он их создал... Все это было мучительно сознавать. И в самом сердце этой муки пылала тайна вожделения.

Во время оргазма, когда мое семя проникало в женщину, я испытывал экстаз, напоминающий райское блаженство; я испытывал его только в отношении лежащего рядом со мной тела, и на какую-то долю секунды я понимал – да, понимал, – что мужчины не часть природы – они лучше, они соприродны Богу и нам!

Когда люди пришли ко мне со своими смутными сомнениями – не царят ли повсюду невидимые монстры? – я ответил им отрицательно, ибо только Бог и Суд Небесный предопределяют все в этом мире, также и судьбу их душ в преисподней.

Когда они спросили, не будут ли непослушные мужчины и женщины – те, что не подчинялись их законам, – навеки брошены после смерти в огонь – очень распространенное среди них поверье, – я пришел в ужас и сказал им, что Господь никогда не допустит такого. Обрекать только что рожденную душу на вечное наказание в огне? Это отвратительно, сказал я им. И снова я им напомнил, что они должны благоговеть перед душами умерших, чтобы облегчить и собственную боль, и страдание этих почивших душ, и что, когда придет смерть, не надо бояться, а следует с легкостью сойти во мрак, не выпуская из поля зрения сияющий свет жизни на земле.

Я говорил все эти слова, потому что просто не знал, что сказать.

А богохульство... Я действительно в нем повинен. И какова же будет теперь моя участь? Я, почитаемый учитель, состарюсь и умру, но, прежде чем это произойдет – или прежде чем мор или дикий зверь еще раньше оборвут мою жизнь, – я буду запечатлевать на камне и в глине все, что возможно. А потом я сойду в преисподнюю и стану созывать к себе души и говорить: «Взывайте, взывайте к небесам!» Я научу их обращать взоры вверх. Я скажу им, что там сияет свет!

Он перевел дух, словно каждое слово обжигало его болью.

Я стал опять тихо цитировать Книгу Еноха:

– «А теперь созерцайте, как стенают души умерших, готовящиеся войти в небесные врата».

– Да, ты знаешь Священное Писание, как настоящий дьявол, – с горечью произнес он; лицо его при этом выражало такую печаль, такое сострадание, что в насмешке, вложенной им во фразу, не осталось ни капли яда. – И кто знал, что такое может случиться? – вопрошал он. – Кто знал? Да, да, я стану укреплять преисподнюю, думал я, пока те стоны не разрушат небесные врата и не снесут их до основания. Если души, находящиеся у тебя во владении, способны развиваться, то они способны когда-нибудь уподобиться ангелам! Одна эта мысль позволяла мне надеяться обрести власть над забытыми Богом.

– Но Господь не дал этому произойти, верно? Он не дал тебе умереть в бренном теле.

– Да. Но Он также не наслал и Потоп. И все, чему я учил, сохранилось. Что-то превратилось в легенды, что-то перешло в Священное Писание, но, главное, следы моего пребывания на земле сохранились. Остались ремесла, которым я научил людей, осталась способность человека к развитию; люди узнали, что события подчиняются логике, а не волшебству и что даже к тайнам небес души людей, возможно, смогут когда-нибудь приобщиться. Рано или поздно души приобщатся и к этому.

– Но как ты выбрался оттуда? Что случилось с Лилией?

– Лилия? Ах, Лилия. Она умерла в почете, супруга божества. Лилия, – повторил он, предаваясь воспоминаниям, снова делающим ее близкой. – Моя Лилия. Изгнанная и связавшая свою судьбу с Богом.

– К тому времени, когда это произошло, Господь уже забрал тебя? – спросил я. – Положил конец твоим деяниям?

Какое-то мгновение мы пристально смотрели друг на друга.

– Все не так просто. Я пребывал там около трех месяцев, когда однажды проснулся и увидел пришедших за мной Михаила и Рафаила, которые отчетливо произнесли: «Господь требует тебя к себе».

И я, будучи Мемнохом, не искупившим грехи, сказал:

«Да? Почему же тогда Он не подхватит меня и не заберет отсюда или не сделает что ему угодно?»

При этих словах Михаил с несчастным выражением на лице произнес:

«Мемнох, во имя любви к Богу, обратись добровольно в свое привычное обличье. Почувствуй, как растет твое тело; пусть крылья вознесут тебя к небесам. Он требует тебя, только если ты сам хочешь вернуться! Поэтому, Мемнох, подумай, прежде чем...»

«Нет, не стоит предостерегать меня, возлюбленный мой, – сказал я Михаилу. – Я иду со слезами на глазах, я возвращаюсь».

Я опустился на колени и поцеловал спящую Лилию.

Она подняла на меня глаза.

«Это прощание, подруга моя, моя наставница», – вымолвил я.

Я поцеловал ее и затем, отвернувшись, превратился в зримого для нее ангела с очерченным материальным силуэтом, поэтому она, приподнявшись на локтях и плача, созерцала это прощальное видение, чтобы удержать его в душе и вспоминать, когда захочется.

И тогда, невидимый, я примкнул к Михаилу и Рафаилу и отправился домой.

В первые мгновения я едва верил в это; когда я пролетал через преисподнюю, души возопили в агонии, и я раскинул руки в желании их утешить: «Я не забуду вас! Клянусь! Я передам ваше прошение на небеса». И продолжал полет вверх, туда, откуда нисходил свет, обволакивающий меня, как и горячая Господня любовь, прелюдией то ли Суда Небесного, то ли наказания, то ли прощения – чего именно, я не ведал. И эта любовь обнимала меня и поддерживала. Радостные крики на небесах звучали оглушительно даже для моего слуха.

Там собрались все ангелы, Божии дети. Божественный свет пульсировал в самой их середине.

Буду ли я наказан? Но все, что я ощущал, это благодарность за то, что снова узрел тот свет, пусть даже и на пару мгновений.

Я не мог смотреть на этот свет. Мне пришлось закрыть глаза ладонями. И тогда, как всегда бывает при встрече с небесами, серафимы и херувимы окружили Бога, чтобы свет оказался за их спинами и не слепил глаза ангелам.

Голос Господа прозвучал незамедлительно и властно.

«Хочу сказать тебе кое-что, Мой храбрый и самонадеянный друг, – вымолвил Он. – Есть одно понятие, над которым можешь поразмыслить в своей ангельской мудрости. Это понятие о геенне, об аде. – Это слово предстало предо мной во всей полноте своего смысла. – Огонь и вечные муки, – сказал Бог, – обратная сторона небес. Скажи мне, Мемнох, скажи не кривя душой: будет ли это подходящим для тебя наказанием – полная противоположность славе, от которой ты отказался ради дщерей человеческих? Будет ли это надлежащим приговором: вечное страдание, пока не прервется ход времен?»