Одет он был, как обычно одевался в яви: просторная рубаха, заправленная в кожаные штаны, поверх рубахи — прочная дубленая куртка, поверх него — старый верный плащ до колен, на спине ощущается успокаивающая, покачивающаяся тяжесть двуручного меча в ножнах из лошадиной кожи. Наряд завершали крепкие, ноские сапоги.

Коридор был освещен колеблющимся, призрачным желтоватым светом, который, казалось, изливали сами стены угрюмого тоннеля — ведь никаких светильников поблизости не наблюдалось...

И такой кошмар повторялся из раза в раз, с постоянностью и неумолимостью смены дня и ночи. На рассвете Конан просыпался весь в поту, невыспавшийся, с бешено колотящимся сердцем. Некоторое время лежал неподвижно, натянув покрывало до подбородка, сжав зубы, чтобы не застонать от ужаса, и чувствуя, как паника медленно, вслед с предутренними сумерками покидает его мозг; лишь пальцы киммерийца беспрерывно теребили край покрывала, шарили по нему, точно в поисках какой-нибудь щелки, за которую можно ухватиться и не сорваться в пропасть безумия.

А потом наступал день — серый, пустой, бессмысленный, один из череды многих дней. Конан заставлял себя встать с постели, вяло ополоснуться в лохани, одеться и спуститься вниз. Посетители трактира и обитатели постоялого двора при трактире «Кровавые кони» приветствовали варвара громкими криками и звали присоединиться к веселому завтраку, (зачастую незаметно переходящему в ужин)... но тот лишь уныло отмахивался, опускался за самый дальний стол, тяжело облокачивался на столешницу и ждал. Слуги в «Конях» уже знали: жаркое с чесноком и густой овощной подливой, да кувшинчик шемского красного — вот и все, что требовалось Конану каждое утро.

Бывшие подельники шепотом предлагали киммерийцу выгодные, беспроигрышные дела — Конан отказывался: одна мысль о том, чтобы провернуть очередное воровское «дельце» вызвало в нем трепет страха; многочисленные развеселые подруги предлагали киммерийцу позабавиться как-нибудь вечерком — Конан отказывался: вечер был для него хуже любой изощренной туранской пытки...

Равнодушно поковыряв жаркое с чесноком и едва пригубив шемское красное, киммериец бросал на стол несколько серебряных монет и выходил в город. Монет с каждым днем становилось все меньше, однако ему было не до размышлений о том, как набить свой кошель.

Бесцельно бродя по улицам Шадизара, безразлично глазея на товары лотошников, он со страхом и почему-то нетерпением ждал, когда солнце закончит свой дневной путь и начнет склоняться к западу, предрекая очередной ночной кошмар. Он уже потерял счет времени. Он не знал, сколько продолжаются ночные мучения — неделю или вечность.

Когда весь этот ужас только начинался, Конан еще пытался бороться. В одной лавке он купил чудодейственное сонное снадобье, завезенное, дескать, из самой Зингары. И принял двойную дозу перед сном. Получилось только хуже: пребывание в мрачном коридоре стало таким реальным, подробным и отчетливым, что даже проснувшись киммериец не мог отделаться от впечатления, будто все происходящее с ним во сне на самом деле происходит наяву.

Разуверившись в снадобьях, Конан обратился к лекарю. Лекарь вытянул из варвара сорок две медные монеты и задурил голову мудреными речами, суть которых сводилась к одному: на все воля Митры и человеку знать не дано, за какие именно грехи боги насылают на него всяческие неприятности. Найдись в сердце киммерийца хоть крупица смелости, он прибил бы шарлатана на месте.

Можно было бы еще воспользоваться помощью чародеев всех мастей, толкователей снов и магов-исцелителей... да вот беда: северянин недолюбливал их скопом и каждого в отдельности.

Можно было попробовать вовсе не спать — и Конан попробовал. Но долго ли сумеет выдержать человек без сна? Рано или поздно сон сморит его. Как сморил в результате и Конана.

И так киммериец существовал изо дня в день, с раздирающей душу тревогой, которая усиливалась по мере того, как приближался вечер и надо было отправляться на ночлег. В своей постели на втором этаже постоялого двора при трактире «Кровавые кони» он закрывал глаза... и кошмар повторялся.

Однако — каждый раз по-другому. Всякий раз сон дополнялся новыми подробностями. Чем дальше Конан уходил по подземному коридору, тем больше появлялось деталей, тем естественнее, ощутимее становился коридор. Со временем (ночь на четвертую) он заметил, что неровности на каменных стенах действительно не случайного происхождения и, стало быть, рукотворны. В одно из «посещений» таинственного подземелья, во время медленного, но непреклонного движения к какой-то загадочной цели, Конан попытался сконцентрироваться и рассмотреть-таки, что же собой представляют в действительности (хотя — подходит ли в этом случае слово «действительность»?) странные выступы и впадины на стенах.

И лучше бы он этого не делал.

Потому что каменные неровности неожиданно оказались тысячами, миллионами мелких грубоватых барельефов — накладывающихся, наползающих один на другой, сплошь покрывающих бесконечную каменную поверхность. Люди и демоны, звери и чудовища, создания земли и порождения темных сил сплетались друг с другом, ласкали друг друга, отрывали друг у друга куски плоти, совокуплялись... Больше Конан по сторонам не смотрел. И — против воли — шел все дальше и дальше. И с каждым шагом ужас его нарастал, наполнял душу душной липкой мглой, выплескивался через край, сжимая горло и не выпуская рвущийся наружу вопль.

Но киммериец готов был вечно брести по мрачному коридору, ночь за ночью, всегда, до последнего вдоха... лишь бы так и не достигнуть роковой цели, где его ждал, откуда его звал некто.

Однако на четырнадцатую ночь он окончил свой путь по призрачному подземелью.

Он достиг двери, что преграждала дальнейшее продвижение — двустворчатой, толстой, дубовой, полукруглой, как и сам коридор... Там, за этой дверью, его ждали, он знал это.

Сон оборвался.

Конан помолчал. В горле пересохло, и он, не спрашивая разрешения, долил себе в кружку вина. Выпил мелкими глотками до дона.

Молчал и Симур, сдвинув кустистые брови к переносице.

— Наутро я проснулся отчего-то совершенно спокойным, — тихо продолжал киммериец. — Нет, страх не исчез... но человек ведь ко всему привыкает, — даже к страху, не так ли? Я разозлился. На себя. Я подумал просто: хватит. Пора кончать с этим мучением. Чего зря тянуть? Войду в дверь эту треклятую, а там будь что будет. Погибну или нет — плевать. Зато пытка прекратится. И стал с нетерпением ждать вечера. Даже не выходил никуда из своей комнаты.

А за таинственной дверью обнаружился небольшой полутемный зал с низким потолком, под которым, скрывая его форму, клубился зеленоватый светящийся дым. Лишь изредка дым местами рассеивался, и взгляду киммерийца открывались влажные, сочащиеся густой слизью сталактиты, похожие на клыки исполинского чудовища...

— Ага, — послышался гулкий, напоминающий угрожающий вой ночного зимнего ветра в дымоходе, голос. В нем этом не было злобы — одно лишь чувство удовлетворения. — Вошел все-таки. Значит, ты не совсем пропащий...

Конан с трудом оторвал взор от завораживающе медленного кипения дыма под потолком. Посреди зала лежала большая гранитная плита, иссеченная множеством трещин; на плите стоял грубый каменный стол и два каменных же кресла; в одном из кресел восседал человек. Но — человек ли?

Мужчина то был, женщина или же нечеловечьего облика выходец из глубин Подземного Мира, понять Конан не мог: существо куталось в просторное черное — чернее бездны — одеяние с капюшоном, в тени которого скрывалось его лицо (или морда?).

— Давай-давай, Конан, подходи ближе, не трусь, — продолжало существо. — Ты ведь ждал встречи со мной, не так ли?

На негнущихся ногах киммериец приблизился к плите. И остановился:

— Я тебя не знаю, — хмуро сказал он. Существо рассмеялось — лающе, хрипло, отрывисто:

— Как же, не знаешь! Не обманывай себя, Конан. Не ты ли проклинаешь кого ни попадя моим именем? Не ты ли возносишь мне хвалу, когда удается выйти сухим из воды после очередного воровского дельца? Кто должен, по-твоему, оберегать и хранить всю вашу воровскую братию?