Однако мы не вправе взваливать всю ответственность на близорукость политиков. Даже если правительства будут состоять исключительно из прозорливых и образованных людей, даже если чувство ответственности перед будущими поколениями будет наполнять их глубокой тревогой за то, что надвинется на нас 20, 30, 50 лет спустя, они не смогут ничего предпринять, если их народы окажутся способны понимать свои цели и интересы только «здесь, сегодня, сейчас». Правительство, которое потребовало бы от такого народа пожертвовать сегодня какой-то долей национального покоя и самоуверенности ради предотвращения столь удаленных и умозрительных угроз, недолго бы сохранило власть в своих руках. Понять его и откликнуться мог бы только народ, в сознании которого «было» и «будет» имело бы не меньшее значение, чем «есть сейчас», у которого память об отцах и дедах была бы так же глубока и серьезна, как тревога о детях и внуках, для которого конкрето сегодняшнего благополучия не может заслонить абстракто судьбы нации. И если всякому ясно, что в любой развитой индустриальной стране сейчас можно найти несколько сотен прозорливых, знающих, ответственных, волевых людей для того, чтобы сформировать из них аппарат верховной власти, то очевидно, что дело только за народами.
За нами.
В любом виде труда люди могут быть уравнены по своему социальному я-могу, но неизбежно будут отличаться по степени своего усердия и искусности. Соответственно будет отличаться и продукт их труда – количественно и качественно. Естественно было бы ожидать, что лучшие работники пользовались бы большим вознаграждением за свой труд, большим почетом и уважением.
Однако историческая практика показывает, что происходило это далеко не всегда.
Дело в том, что во всякой сфере деятельности превосходство одного человека над прочими переживается этими прочими болезненно. Если кто-то, кого я считал равным себе, в чем-то меня обогнал, он тем самым открыл мне через сравнение с собой мою несвободу, мое не-могу, что неизбежно вызовет во мне чувство неудовольствия, какую-то долю страдания. Пытаясь избавиться от этого страдания, я могу либо напрячь свои силы -и попробовать сравняться с обогнавшим меня, либо постараться забыть, о его превосходстве, то есть прибегнуть к спасительному неведенью.
Первый путь – догнать, – конечно, нелегок, но и второй в данном случае оказывается непрост. Ведь мой трудолюбивый и умелый сосед живет не за тридевять земель, а рядом, его достаток и преуспеяние возрастают у меня на глазах, он дан мне инконкрето. Значит, неведенье может сработать лишь тогда, когда мне действительно удастся помешать соседу демонстрировать свое превосходство, когда я силой заставлю его вернуться к среднему уровню. А так как средний уровень всегда составляет большинство любой группы людей и мое подсознательное стремление разделяется этим большинством, то сообща нам не будет стоить большого труда принудить его либо уйти от нас, либо отказаться от каких-то особых преимуществ.
Кто же может нам, всемогущему большинству, помешать в осуществлении такого намерения? Властный распорядитель, заинтересованный в поощрении трудолюбивых? Да, пожалуй, Верховная власть и законы, твердо охраняющие права человека на продукт своего труда? Без сомнения, и они тоже. Но заглушить само недоброжелательство, подавить злобную ненависть в самом истоке ее – в нашей душе – мог бы только выбор веденья. Только при условии, что искусный труженик и из абстракто изгнания будет являться нашему сознанию с такой же ясностью, как и из конкрето соседства, что и в случае лишения его зримых выгод мы будем помнить о его превосходстве, – только это сделает бессмысленным всякое преследование его с нашей стороны и оставит единственный путь – попытаться догнать.
Там, где торжествует неведенье, жизнь трудовых групп исподволь нащупывает такие формы организации, при которых различия между людьми по трудолюбию и умелости не были бы заметны. Где побеждает веденье, там формы трудовой деятельности изменяются в сторону большей индивидуализации, там неравенство трудовой энергии становится заметным и каждый вынужден брать за эталон не средний уровень производительности, а высший, что поневоле резко повышает количество и качество продукта.
Нигде в истории эта закономерность не проявлялась с большей наглядностью, чем в ситуациях возникновения и распада сельскохозяйственных общин. В большинстве стран община являлась поначалу формой самоорганизации крестьян, обеспечивала взаимопомощь, самозащиту (экономическую, а порой и военную), давала начатки нравственного чувства, обучала приемам труда, осуждала провинившихся, выделяла лучших, поддерживала больных, престарелых и одиноких. Но с течением времени она все больше и больше делалась опорой неведенья, стремившегося уравнять лентяев с тружениками, неспособных с умелыми, ревниво преследовала всякие попытки нововведений в агротехнике, превращалась в тормоз для развития хозяйства. Было «установлено долгим опытом, что общинные или открытые поля являются крупной помехой общественному благу и улучшениям, которые всякий мог бы сделать на своем поле» (74, с. 131).
В Англии XVI-XVIII веков разрушение общины происходило под знаком так называемых «огораживаний». При общинном землепользовании пахотная земля каждой деревни делилась на три больших поля (трехпольный севооборот) и все были обязаны придерживаться общего способа обработки. Артур Юнг говорит, что он никогда не видел более жалких урожаев, чем яровые хлеба на общинных полях. Владелец, желавший извлечь из земли больший доход, не мог заставить всю общину применять более прогрессивные методы обработки. Но он мог выделить, «огородить», часть общинного поля для тех наиболее смелых и энергичных, кто пожелал бы вести хозяйство на индивидуальной основе. Естественно, желающие находились. «Самые крупные огораживания XVI века имели место в Суффолке, Эссексе, Кенте и Нортгемптоншире, которые, благодаря этому сделались самыми богатыми графствами» (74, с. 26, 29). Однако там, где одни производят намного больше других, последние (при господстве рыночных отношений) неизбежно разоряются. Обнищавшие деревни, брошенные дома, толпы нищих, бродящих по дорогам, – вот были бросавшиеся в глаза последствия огораживаний, вызвавшие на первых порах возмущение общества. Во времена Тюдоров (XVI век) все полемисты были на стороне общин и общинников, против огораживаний. Понадобилась двухвековая борьба с неведеньем, отразившаяся в победах религиозных и политических, чтобы взгляды общества и в сфере организации труда смогли перемениться. В начале XVIII века «сельскохозяйственные писатели уже стали называть общины сборищем ленивых и вороватых людей, у которых овцы выглядели жалкими, были покрыты клочковатой шерстью и заражены шелудивостью» (75, с. 318). К концу XVIII века сельское хозяйство страны было почти полностью переведено на начала индивидуальной аренды, и, думается, этот факт немало способствовал тому, что Англия смогла выдержать континентальную блокаду, устроенную Наполеоном.
Аналогичный процесс можно заметить в Древнем Китае. Вплоть до V века до P. X. сельскохозяйственная община была настолько цельным организмом, что являлась единицей налогового обложения, связанной круговой порукой и взаимной ответственностью перед центральным правительством переход к индивидуальной обработке земли происходил очень медленно. Наделение крестьянской семьи землей сначала носило временный характер; так как наделы отличались по качеству почвы, устраивались постоянные возвраты их и переделы между общинниками. Моменты этих переделов, естественно, сопровождались раздорами, «вспыхивали такие скверные дела, как волнения, обман и утайка… Широкое распространение частной земельной собственности в царстве Цинь произошло после проведения в 359-348 годах до P. X. реформ Шан Яна, в результате которых была отменена система общинного землепользования, за народом было признано право собственности на земельные участки, разрешалась свободная купля-продажа земли… Из полновластного земельного собственника, какой она была раньше, община превратилась… в самоуправляющееся объединение частных земельных собственников, вне которого землевладение было, по-видимому, невозможно» (58, с. 93, 98). Представляется очевидной связь между этим процессом и невероятным усилением царства Цинь, приведшим к покорению шести других китайских царств и к образованию в 221 году до P. X. первой всекитайской империи (Цинь).
