Абсолютная неконтролируемая власть одного человека над государством есть апофеоз торжества неведенья в политической сфере. С вершины трона неведенью гораздо легче проникнуть и в остальные сферы общественной жизни. Потому-то те же черты устройства производственной жизни (мелочная регламентация, опека, запрещение всяких отклонений даже в лучшую сторону) мы находим почти во всех империях: Римской, Византийской, Турецкой, Российской. Они же демонстрируют нам другую общую черту: принудительное дробление ремесла на мелкие специальности. В Византии «под страхом наказания плетьми и конфискации имущества запрещалось заниматься двумя различными ремеслами, даже близко подходившими друг к другу» (5, с. 603). В Риме с установлением империи «процесс обособления отдельных ремесел. заметно подвинулся вперед. В кузнечном деле не только различаются обработка меди и железа, но и эти последние, в свою очередь, распадаются: обработка меди – на профессии выделывателей горшков, канделябров, фонарей, гирь, шлемов и щитов; обработка железа – на профессии слесарей, ножовщиков, изготовителей топоров, мотыг, серпов и так далее» (77, с. 234).
Некоторые историки склонны рассматривать эту черту как положительную, видя в ней прогрессивное разделение труда. На самом же деле к разделению труда в современном смысле слова, то есть к разделению процесса производства одного изделия на ряд простейших технологических операций, подобная практика никакого отношения не имеет. Когда под угрозой наказания плетьми изготовителю топоров запрещается изготовлять ножи, мотыги или серпы, делается это не для того, чтобы он достиг совершенства в изготовлении топоров, а лишь для того, чтобы исключить всякую возможность конкуренции, чтобы установить для каждой профессии глухую, неуязвимую монополию – мечту всякого неведающего. Пусть рынок завален топорами, пусть их никто не покупает, а из-за нехватки серпов погибает урожай на полях – неведенью нет до этого дела. Сиди и штампуй свои топоры, лишь бы не нарушалась монополия.
В пределе своем подобная тенденция приводит к образованию еще более опасного явления – производственных каст, в которых сын автоматически наследует профессию отца. Так, в Спарте «глашатаи, флейтисты и повара наследовали отцовское ремесло; на смену потомкам глашатаев не назначали посторонних из-за зычного голоса, но должность оставалась в той же семье» (15, с. 290). Иметь глашатая, голос которого едва слышен впереди стоящим, еще не так страшно. Но когда число, скажем, каменщиков зависит не от потребности в них, а от их плодовитости; когда пекари выпекают хлеб с любыми примесями, ибо знают, что покупателям все равно некуда податься; когда горшечники как хотят поднимают цены на свой товар, а кузнецы как хотят понижают цены на уголь для горнов; когда зубодеры в погоне за заработком вырывают три здоровых зуба прежде, чем доберутся до больного; когда оружейники выпускают по отцовским заветам медные мечи, несмотря на то что неприятель подступает к границам уже с железными, – тогда все общество оказывается на грани катастрофы. Именно такое положение и устанавливалось в конце концов в некоторых странах весьма древней культуры – «Индии или Древнем Египте, где каждый человек в силу религиозных правил обязан был наследовать профессию своего отца и где самым ужасным святотатством считалось менять ее на другую профессию» (64, с. 61).
С того момента, как неведенье укрепится в сфере организации труда под видом религиозных правил, никакая даже самая сильная, разумная и дальновидная власть изменить ничего не сможет. Любая попытка реформы столкнется с разъяренной корпорацией производителей, приученных смотреть на свою монополию как на святое право, завещанное отцами, и готовых скорее восстать или умереть с голоду, нежели перейти к иной организации труда, требующей от них большей отдачи энергии, большей сосредоточенности и ответственности. Конечно, они страдают при этом, как и все, от общей слабости и отсталости государства, от собственной бедности, от болезней, тесноты, необразованности. Но для того чтобы они могли связать абстракто предлагаемой реформы с конкрето своих несчастий и пожертвовать ей конкрето своих монопольных прав, для этого нужны такие значительные победы выбора веденья, такое возрастание духовной зрелости, которые возможны только при глубоком духовном движении или при мощном толчке извне.
В наши дни самым мощным толчком, самым серьезным испытанием зрелости народа был и остается момент перехода из эры оседло-земледельческой в эру индустриальную.
Когда лодки, спускающиеся по реке, достигают бурного порога, гребцам нужно особенно дружно грести, чтобы рулевой мог направлять лодку точно по фарватеру, чтобы она слушалась руля. Если же гребцы пытаются в страхе затормозить, или вступают в споры, или поднимают весла и отдаются на волю волн, тогда никакой рулевой управлять не сможет. Лодка начнет биться о камни, терять людей, грузы, а то и вовсе разлетится в щепы.
То же самое происходило и с государствами, преодолевавшими на наших глазах грандиозный исторический «порог». Только те из них, кому выбор веденья обеспечивал высокий уровень зрелости, где «рулевые» и «гребцы» действовали в известном согласии, смогли преодолеть его почти без потерь. Для остальных же переход этот неизбежно сопровождался трагическими и кровавыми событиями. И чем дальше они продвигались вперед, тем глубже неведенье проникало во все сферы их общественной жизни. Однако и те страны, которые ушли далеко вперед и, казалось бы, счастливо обогнули множество подводных камней и водоворотов, столкнулись сейчас с новой угрозой распространения неведенья – и именно в сфере труда.
Профсоюзы так же, как и в прежние времена община и цех, преследовали при своем возникновении благую цель: защитить права трудового населения, организовать его, упрочить его положение в Мы, вооружить против бесстыдной эксплуатации, преодолеть беспорядочную борьбу и побоища между самими производителями. Каждая из этих организаций поначалу явилась крупной победой веденья в деле социального устройства. Но всякая победа веденья превращает абстракто маячившей впереди цели в конкрето твердо удерживаемых прав. А чем шире и богаче конкрето, тем сильнее возбуждает оно человеческие страсти здесь и сейчас, тем сильнее позиции неведенья. И вот над профсоюзами, как в свое время над цехом и общиной, нависла угроза превратиться из орудия самозащиты в орудие завоевания монополии.
Что значила монополия какой-нибудь профессии в прежние времена? Конечно, она тормозила прогресс производства, конечно, не позволяла своевременно удовлетворять рынок, конечно, порождала перепроизводство ненужных и некачественных товаров. И все же она не представляла смертельной угрозы существованию общества.
Не то теперь.
Разделение труда и взаимозависимость различных отраслей хозяйства достигла таких степеней, что временный отказ от работы любой профессии ставит всех остальных членов Мы в безвыходное положение. Любой профсоюз, пользующийся неограниченным правом забастовки, приобретает огромную власть. Электрики, шахтеры, машинисты, почтальоны, летчики, врачи, строители, шоферы, продавцы, моряки, грузчики, телефонисты, водопроводчики по очереди хватают государство за горло, требуя повышения своей зарплаты и не обращая внимания на то, что повысить ее можно только за счет других профессий, которые в свою очередь вынуждены будут прибегнуть к крайним мерам.
В странах с традиционно высоким уровнем зрелости профсоюзы пока способны выслушивать какие-то резоны и умерять свои требования ради общенациональных нужд. Но и там рост заработной платы настолько обгоняет рост производительности труда, что инфляция делается хронической болезнью их экономической жизни. В тех же странах, где традиционное неведенье удержало свои позиции и при переходе в индустриальную эру, независимость профсоюзов не раз уже приводила государство на грань полного банкротства и катастрофы (последний пример: Италия 1974 года).
Остановившиеся поезда и автобусы, закрытые отели, потухшее электричество, запертые магазины, молчащие телефоны, неубранные кучи мусора на улицах, вся чехарда бесконечных забастовок настолько утомляют обывателя, что он начинает с оттенком зависти коситься в сторону тоталитарных государств, где неведенье восторжествовало в виде политического порядка, где профсоюзы занимаются исключительно распределением путевок в дома отдыха и все кажется таким устойчивым и спокойным. Он уже поговаривает о преимуществах сильной власти, о необходимости покончить с распущенностью, он уже подает на выборах свой голос за тех, кто обещает свести на нет права и свободы профсоюзов.
