Далеко за пределами моего комфорта и уровня здравого смысла стояла небольшая группа аспирантов с их научным руководителем. Он был академическим, как толстый пыльный том на верхней полке, и ворчливым, как старый кот, которому забыли налить молока. Они ждали меня с видом полного превосходства — как будто за пределами стен университета жизнь ничуть не отличается, и всё здесь, в этих диких местах, обязано подчиняться их научным гипотезам. Сумки на их плечах висели нелепо, как будто весели на ниточках, и я уже понял: идти далеко и это будет приключение, мягко говоря, с издержками.

Их цель? Где-то в уральских горах, где-то рядом с Игнатьевской пещерой — они хотели проверить какой-то миф. Конечно, никто из них даже не потрудился объяснить мне, инструктору по туризму, что конкретно они собираются там искать и почему вообще их научный свет привёл их в эти забытые края. Для них я был, пожалуй, всего лишь человеком, которого наняли для переноски рюкзаков и помощи с палатками. Я уже смирился с этой мыслью, понимая, что меня ждёт путешествие не столько по горам, сколько по безграничным полям их научного самомнения.

Игнатьевская пещера — место не простое. Её холода и тьма влекут за собой многовековую историю, которую старожилы передают шёпотом, сдерживая дрожь в голосе. В детстве мне часто рассказывали о её тайнах: загадочные рисунки, древние люди, которые когда-то прятались в её глубинах, и, конечно, проклятия и жуть, что будто бы таятся в этих тоннелях. О, здесь всегда будет место для мистики, особенно если добираться туда нужно долго, холодно и с мыслью, что какой-то древний дух будет сопровождать тебя в пути.

Но наши аспиранты с профессором, похоже, любили мистику по-другому — в духе кислых щей, логарифмов и долгих дискуссий о научном методе. Они были людьми науки до самых костей. Я бы ещё понял, если бы они хотя бы немного интересовались красотой природы, закатами, рассветами или странными, щекочущими нервы звуками леса. Но нет. Для них это был холодный научный проект, с выверенными расчетами и строгими гипотезами. Как можно было смотреть на дикую природу так, будто перед тобой лаборатория? Всё, что они мне соизволили сообщить: «Приготовьтесь к переходу — туда-обратно две недели». Две недели, без объяснений. Как будто я какой-то проводник на сафари.

Две недели! Как, интересно, они себе это представляли? Обычное двухнедельное сафари, где их доведут до мифического места, дадут всё разложить по местам и напоследок подарят кружку горячего чая? Отправляясь сюда, они принесли с собой не только свои рюкзаки, но и ощущение полной неприступности перед чем-либо реальным.

Сразу скажу, что предложил им взять хотя бы базовые вещи, типа нормальных палаток, а не тех жалких тряпочек, которые у них были. Ох, эта наивность научного мира. Я указал, что, возможно, им пригодятся запасные батареи, ведь тут как-никак суровые условия, а их техника — чувствительная, как бабушкин телевизор в грозу. Предложил организовать радиосвязь — на случай, если, скажем так, кто-то потеряет ногу. Но, по их мнению, они и так разбирались достаточно хорошо.

— У нас всё под контролем, — отмахнулся аспирант с флегматичным лицом. Такое ощущение, что его лицо так и не дошло до какого-либо выражения в жизни. А я-то думал, это только в киношках бывает.

На этом моё экспертное мнение было радостно отправлено в дальний угол. Я даже мысленно пожал плечами: они ведь здесь не для того, чтобы слушать меня. Видите ли, они были на вершине пирамиды знаний. А я — так, базис, на котором строилась вся их серьёзная наука. Хотя, скажу по-честному, порой мне кажется, что если бы не такие, как я, эти «вершины» просто бы утонули в собственных ботинках ещё на первом километре.

Но ладно, думал я. Моя работа — всего лишь провести их туда и обратно, следить, чтобы никто не сломал шею по пути и чтобы все оказались в целости и сохранности. Моя задача ясна. Если они хотят искать мифы среди уральских гор — их дело, а вот моё — провести их через это как можно тише и без лишних разборок. Подумал, что, в конце концов, такие походы — не первый и не последний раз в моей жизни. Но ощущение того, что меня взяли как просто одного из обслуживающего персонала, честно говоря, начало чесаться, как будто ботинки натёрли на первых метрах.

Научная группа была как на подбор: аспиранты то ли в возрасте, то ли в стадии, где лицо всё ещё можно принять за юношеский энтузиазм. Они общались между собой напыщенно, как если бы все трое держали в руках невидимые кубки за вклад в науку, а я, видимо, при этом стоял где-то на заднем плане, держа им табличку с их именами. Ну, может, хотя бы к вечеру они снизойдут до меня и попробуют ввести в курс дела. Или нет.

Каждый из них выглядел так, будто сюда прибыл, вооружённый исключительно своими дипломами и верой в светлое будущее. Интересный народ, подумал я, с каждым часом понимая, что у нас будет ещё много весёлых часов, наполненных их ворчанием о том, как далеко мы ещё не дошли и как сильно от этого они устают.

Поезд Москва-Уфа. Плацкарт, разумеется. Место, где романтика железных дорог обретает настоящий дух реализма, без всяких скидок на комфорт или даже, страшно сказать, личное пространство. Кто не ездил в плацкарте, тот в жизни, можно сказать, мало что видел, ибо именно здесь раскрывается истинная магия пути — в запахах, звуках и ощущениях.

Итак, мы все разместились на свои места. Аспиранты — слегка помятые и явно не привыкшие к таким путешествиям. Профессор, сдержанно ворчащий, но до сих пор безупречно державшийся, устроился на верхней полке, где и уткнулся в книгу. Возможно, таким образом он пытался избежать нежелательных контактов с реальностью. Плацкарт — это ведь испытание для любого человека, который хоть немного привык к личному пространству. И, судя по виду профессора, он на этот путь пошёл исключительно из-за желания сэкономить — хотя подозреваю, что подсознательно он готовился проверить, насколько его нервная система выдержит полное погружение в народ.

Плацкарт — это не просто вагон, это целое государство, где царят свои неписаные законы, проверенные сотнями тысяч пассажиров. На этих металлических рельсах нет места личному пространству, зато можно найти всё, от запахов пирожков с картошкой до пьянящего аромата чужих носков. Здесь нет границ, зато есть единение в самых непривычных формах.

Первым делом тебя обдает густой, стойкий запах — смесь железа, пыли и… чего-то трудноопределимого. Тут даже слепой не промахнется, попав носом в ароматы недоеденных яиц и чьих-то припасов, оставленных в надежде, что завтра утром всё ещё будет съедобно, в воздухе витает удушающий запах несвежих носков, которые, видимо, пережили уже несколько поездок. Всё это обрамлено ароматом дешевого мыла из туалета и сдобренным запахом соседских котлет, съеденных ещё утром, но оставивших след в каждом уголке вагона.

И, конечно, чай в подстаканниках. Упускать его нельзя — это символ железных дорог, как флаг для страны. Этот чай не утоляет жажду, а скорее подаёт весть, что ты на пути. Он пахнет дымом, немного копчёной черёмухой, как будто бабушка накрыла на стол и зовёт с порога. Проводник будет неумолим — предложит этот чай каждому, с важностью министра, разливая напиток, который пьётся скорее для общей идеи, чем для вкуса. В этом есть что-то трогательное: ты держишь подстаканник и чувствуешь себя частью чего-то большего.

Один из аспирантов как-то вымученно пытался смотреть в окно, хотя за окном была только ночь. Мы все сидели, вдыхая аромат плацкарта — его старые, прожжённые временем занавески, которые будто впитали в себя все разговоры, все истории и, подозреваю, все слёзы и радости сотен тысяч пассажиров, прошедших через эти места. Тут каждый предмет, каждый полупроломленный столик, каждая вытертая поверхность о чём-то молчаливо напоминали, словно шёпотом рассказывая истории о людях, которые когда-то здесь сидели.