Артем задумался. Выходило, что его восторг от кремлевской станции, от картин и скульптур, от ее простора и величия был как бы и не его? Не был ли это морок, навеянный страшным созданием, скрывавшимся в Кремле?

Потом он вспомнил про то отвращение и страх, которые ему стала внушать станция, когда дурман рассеялся. И у него зародилось сомнение, что эти чувства тоже принадлежали ему. Может быть, точно так же, как до этого он передал им восхищение и стремление задержаться на станции подольше, «муравьиный лев» заставил их почувствовать неодолимое желание бежать оттуда сломя голову, когда они причинили ему боль?

Какие чувства вообще принадлежали ему самому и зарождались в его голове? Отпустило ли создание его разум сейчас, или это оно продолжает диктовать ему мысли и внушать переживания? В какой момент он подпал под его гипнотическое влияние? Да чего уж там, был ли он хоть когда-либо свободен в своем выборе? И вообще, мог ли его выбор быть свободным? Артему снова вспомнилась беседа с двумя странными жителями Полянки.

Он оглянулся назад: в двух шагах за ним шел Антон. Он больше не приставал ни к кому с вопросами, что стало с его сыном: кто-то бросил ему ответ. Лицо его застыло и омертвело, а взгляд был обращен внутрь себя. Понимал ли Антон, что они были всего в шаге от спасения мальчика? Что его смерть стала нелепой случайностью? Но именно она спасла жизнь остальным. Случайность или жертва? — Вы знаете, мы ведь все, наверное, только благодаря Олегу спаслись. Это из-за него вы… очнулись, — не уточняя, как именно это случилось, сказал он Антону. — Да, — безразлично согласился тот. — Он нам сказал, что вы в ракетных войсках служили, на стратегических комплексах, да? — Тактических, — поправил его Антон. — «Точка», «Искандер». Меня перевели почти сразу. — А системы залпового огня? «Смерч», «Ураган»? — чуть задержавшись, спросил сталкер, подслушавший их разговор. — Тоже могу. Я раньше всем интересовался, все хотел попробовать. Пока не увидел сам, к чему это приводит.

В его голосе не было ни малейших признаков заинтересованности, как не было и обеспокоенности по поводу того, что оберегаемый им секрет стал известен посторонним. Отвечал он коротко, механически. Мельник, довольно кивнув, снова оторвался от них, уйдя вперед. — Нам очень нужна ваша помощь, — осторожно, пробуя почву, сказал Артем. — Понимаете, у нас на ВДНХ происходят страшные вещи… — начал он.

И сразу же осекся: после всего, виденного им за последние сутки то, что происходило на ВДНХ уже не так пугало его, не казалось чем-то исключительным, способным сломить метро и окончательно истребить человека. С этой мыслью он справился, напомнив себе, что она может быть и не его, а опять — навязанной извне. — Там у нас с поверхности внутрь проникают такие твари… — продолжил он, собравшись.

Но Антон жестом остановил его. — Просто скажи, что сделать надо, я сделаю, — бесцветно произнес он. — У меня теперь время есть… Как я домой вернусь без сына?

Артем суетливо кивнул и отошел от дозорного, оставив его наедине с самим собой. Чувствовал он себя сейчас погано: вымогать помощь у человека, который только что лишился ребенка? По его, Артема, вине лишился…

Он снова нагнал сталкера. Тот явно пришел в хорошее расположение духа: оторвавшись от растянувшегося цепочкой отряда, он напевал себе что-то под нос, и увидев Артема, улыбнулся ему. Прислушавшись к мелодии, которую он пытался воспроизвести, Артем узнал ту самую песню про священную войну, которую все пели на крыше состава. — Знаете, я сначала решил, что это — про нашу войну с черными песня, — поделился он. — А потом понял, что она про фашистов. Это кто сочинил — коммунисты с Красной линии? — Этой песне лет сто уже, если не сто пятьдесят, — покачал головой Мельник. — Ее сначала для одной войны сочинили, потом под другую приспособили. Она тем и хороша, что под любую войну подходит. Сколько человек будет жить, всегда будет мнить себя силой света, а врагов считать тьмой. И думать так будут по обе стороны фронта, добавил про себя Артем. Значит ли это? — его мысль снова метнулась к черным. Может ли это значить, что для них совершенным злом и тьмой являются обычные люди? Артем спохватился и запретил себе думать о черных, как об обычных противниках. Стоит только приотворить им дверь сочувствия, и их уже ничем не сдержишь… — Вот ты про эту песню заговорил, что она на все времена, — неожиданно произнес Мельник, — и мне что в голову пришло. У нас такая страна… Что в ней, по большому счету все времена одинаковы. Такие люди… Ничем их не изменишь. Хоть кол на голове теши. Вот, казалось бы — и конец света уже настал, и на улицу без костюма химзащиты не выйти, и дряни всякой поразвелось, которую раньше только в кино можно было увидеть… Нет! Не проймешь! Такие же. Иногда мне кажется, что и не поменялось ничего. Вот, в Кремле сегодня побывал, — криво усмехнулся он, — и думаю: в принципе, и там ничего нового. То же самое творится, что и раньше. Я даже теперь не очень-то и уверен, когда нам эту заразу забросили — тридцать лет назад, или триста. — А разве триста лет назад такое оружие было уже? — засомневался Артем, но сталкер ничего отвечать не стал.

Изображения Великого червя на полу встречались им два или три раза, но ни самих дикарей, ни каких следов их недавнего присутствия заметно не было. И если после первого рисунка бойцы насторожились, перегруппировавшись так, чтобы было удобнее обороняться, то после третьего напряжение спало. — Не соврали значит, и вправду сегодня — святой день, на станциях сидят, в туннели не выходят, — с облегчением заметил Ульман.

Сталкера занимало другое. По его расчетам выходило, что место, где был выход в метро, и начинался перегон, ведущий к ракетной части, должно находиться совсем близко. Каждую минуту сверяясь с перерисованным от руки планом, он рассеянно повторял: — Где-то тут… Не это? Нет, угол не тот, да и где гермозатвор? Уже должны бы подходить…

В конце-концов они остановились на развилке: налево был забранный решеткой тупик, в конце которого виднелись остатки гермоворот, справа, насколько хватало света фонарей, уходил в перспективу прямой туннель. — Оно! — определил Мельник. — Приехали. По карте все сходится. Там за решеткой — обвал, как на Парке Победы. И ход должен быть, у которого Третьяка и сняли. Так… — подсвечивая план карманным фонариком, размышлял он. — От этой вилки перегон прямиком к тому дивизиону идет, а этот — к Кремлю, мы оттуда пришли, правильно.

Потом вместе с Ульманом он пролез за решетку, и минут десять они бродили по тупику, осматривая с фонарем стены и потолок. — Порядок! Есть проход, на этот раз в полу, крышка круглая такая, на канализационный люк похоже. Все, мы на месте. Привал, — сообщил вернувшийся сталкер.

Как только, сбросив рюкзаки, все расселись на полу, с Артемом произошло что-то странное: несмотря на неудобное положение, его мгновенно сморил сон. То ли сказалась накопленная за последние сутки усталость, то ли яд от парализующей иглы все еще продолжал действовать, отдаваясь побочными эффектами.

Он снова увидел себя просыпающимся в палатке на ВНДХ. Как и в предыдущих снах, на станции было мрачно и безлюдно. Не отдавая себе до конца отчета в том, что все это ему только снится, Артем все же наперед знал, что с ним сейчас произойдет. Привычно уже поздоровавшись с игравшей девочкой, он не стал ее ни о чем расспрашивать, вместо этого прямиком направившись к путям. Отдаленные крики и мольбы о пощаде его почти не испугали. Он знал, что навязчивый сон видится ему в который раз по другой причине. И причина эта скрывалась в туннелях. Он должен был раскрыть природу угрозы, разведать обстановку и сообщить о ней союзникам с юга. Но как только его окутала тьма туннеля, уверенность в себе и в том, что он знает, зачем здесь и как ему поступать дальше, испарилась.

Ему снова стало страшно — совсем, как когда в первый раз он вышел за пределы станции в одиночку. И точь-в-точь, как в первый раз, пугала его даже не сама темнота и не шорохи туннелей, а неизвестность, невозможность предугадать, какую опасность таят в себе следущие сто метров перегона. Смутно, как о событиях, случившихся с ним в прошлой жизни, вспоминая, как поступал в предыдущих снах, он все же решил не поддаваться на этот раз страху, а идти вперед, пока не встретится лицом к лицу с тем, кто кроется там, поджидая его.