Жизнь на станции буквально кипела. Отдаленно это напоминало Проспект Мира, но там все было намного скромнее и организованнее. Артему тут же вспомнились слова Бурбона про то, что в метро есть местечки получше, чем тот убогий базар, по которому они гуляли на Проспекте. Вдоль рельсов тянулись бесконечные ряды лотков, а вся платформа была забита тентами, палатками, некоторые из которых были переделаны под тороговые ларьки, а где-то жили люди, на нескольких было намалевано «СДАЮ», и там находились ночлежки для путников. С трудом пробираясь через толпу и озираясь по сторонам, Артем заметил на правом пути какую-то огромную серо-синюю махину и после раздумий признал в ней настоящий вагон поезда.
На станции стоял неописуемый гвалт. Казалось, ни один из ее обитателей не умолкал ни на секунду и все время что-то говорил, кричал, пел, отчаянно спорил, смеялся или плакал. Сразу из нескольких мест, перекрывая гомон толпы, неслась музыка, и это создавало такое несвойственное для жизни в этих подземельях праздничное настроение.
Нет, на ВДНХ тоже были свои барды, были и свои любители и умельцы попеть, но там все было как-то иначе. Было у них, может, с пару гитар на всю станцию, и иногда собиралась компания у кого-нибудь в палатке, отдохнуть после работы, да еще в заставе на стопятидесятом метре, где не надо до боли в ушах вслушиваться в шумы, летящие из северного туннеля, у костерка, бывало, тихо пели под звон струн, но все про вещи, Артему не очень понятные: про войны, в которых он не принимал участия, которые велись по другим, странным правилам, про жизнь там, сверху, еще до. Особенно запоминались песни про какой-то Афган, которые так любил Андрей, бывший морпех, хоть в этих песнях и не понять было почти ничего, кроме тоски по погибшим товарищам и ненависти к врагу, но умел Андрей так спеть, что каждого слушавшего его пробирало до дрожи в голосе и мурашек по коже. И хоть говорил Андрей, что Афган — что там горы, и пустыни, песок. Что такое страна, Артем понимал довольно хорошо, не зря с ним Сухой занимался в свое время, и про страны и их историю Артем кое-что знал. Но вот горы, реки и долины так и остались для Артема каким-то абстрактным понятием, и слова, их обозначающие, вызывали в его воображении лишь воспоминания о выцветших картинках из школьного учебника по географии, который принес ему из одного из своих походов Сухой. Да ведь и сам Андрей не был ни в каком Афгане, молод он был для этого, просто наслушался песен у своих друзей и перепевал. Но разве так играли на ВДНХ, как на этой странной станции? Нет, песни все больше задумчивые, печальные, — вот что там пели, и вспоминая Андрея и его грустные баллады, сравнивая их с теми веселыми и игривыми мелодиями, что доносились из разных мест зала, Артем удивлялся снова и снова тому, какой многоликой, оказывается, может быть музыка, и как сильно она может влиять на душевное состояние.
Поравнявшись с одними из музыкантов, Артем невольно остановился и примкнул к небольшой кучке людей, прислушиваясь даже не столько к развеселым словам про чьи-то похождения по туннелям под дурью, как к самой музыке, и с любопытством разглядывая играющих. Их было двое: один, с длинными, сальными волосами, перехваченными на лбу кожаным ремешком, одетый в какие-то невероятные разноцветные лохмотья, бренчал на гитаре, а другой, пожилой уже мужчина с солидной залысиной, в видавших виды, много раз чиненых и перемотанных изолентой очках, в старом вылинявшем пиджачке, играл на каком-то духовом инструменте, названном Ханом саксофоном. Сам Артем ничего подобного раньше не видел, а из духовых знал только свирель — были у них умельцы, резавшие свирели из изоляционных трубок разных диаметров, но все на продажу, на ВДНХ свирели не любили. Ну, еще, пожалуй, немного похожий на этот саксофон горн, в который иногда трубили тревогу, если отчего-то барахлила обычно используемая для этого сирена.
На полу перед ними лежал раскрытый футляр от гитары, в котором уже накопилось с десяток патронов, и когда распевавший во все горло длинноволосый выдавал что-нибудь особенно смешное, сопровождая шутку забавными гримасами, толпа тут же отзывалась радостным гоготом, раздавались хлопки, и в футляр летел еще патрон.
Песня про блуждания бедолаги закончилась, и волосатый прислонился к стене передохнуть, а саксафонист в пиджачке тут же принялся наигрывать какой-то незнакомый Артему, но, видимо, очень популярный здесь мотив, потому что люди зааплодировали и еще несколько «пулек» блеснули в воздухе и ударились о вытертый красный бархат футляра.
Хан и Туз разговаривали о чем-то, стоя у ближайшего лотка, и не торопили пока Артема, а он смог бы, наверное, простоять тут еще час, слушая эти незамысловатые песенки, если бы вдруг все неожиданно не прекратилось. К музыкантам приблизились вдруг две мощные фигуры, очень напоминающие тех громил, с которыми им пришлось иметь дело при входе на станцию, и одетые схожим образом. Один из подошедших опустился на корточки и принялся бесцеремонно выгребать набравшиеся в футляре патроны, пересыпая их из своей горсти в карман неизменной кожанки. Длинноволосый гитарист бросился к нему, пытаясь помешать, но тот быстро опрокинул его сильным толчком в плечо, и сорвав с него гитару, занес ее для удара, собираясь раскрошить инструмент об острый выступ колонны. Второй бандит без особых усилий прижимал к стене пожилого с саксофоном, пока тот безуспешно старался вырваться и помочь товарищу. Из стоявших вокруг слушателей ни один не вступился за игравших, толпа заметно поредела, а оставшиеся прятали глаза или делали вид, что рассматривают товар, лежащий на соседних лотках. Артему стало жгуче стыдно и за них, и за себя, но вмешаться он так и не решился. — Но вы ведь уже приходили сегодня! — держась рукой за плечо, плачущим голосом доказывал длинноволосый. — Слышь, ты! Если у вас сегодня хороший день, значит, у нас тоже должен быть хороший, понял,…? И вообще ты мне тут не бычь, понял? Что, в вагон захотел, петух волосатый?! — заорал на него бандит, опуская гитару. Было ясно, что махал он ей больше для отстрастки.
При слове «вагон» длинноволосый сразу осекся и только быстро замотал головой, не произнося больше ни слова. — То-то же… Петух! — с ударением на первом слоге подытожил громила, презрительно харкая музыканту под ноги. Тот молча стерпел и это, и, убедившись, что бунт подавлен, оба неспешно удалились, выискивая следующую жертву.
Артем растерянно оглянулся по сторонам и обнаружил подле себя Туза, который, оказывается, внимательно наблюдал всю эту сцену. — Кто это? — спросил он недоуменно у того. — А на кого они похожи, по-твоему? — поинтересовался Туз. — Бандюки. Обычные бандюки. Никакой власти на Китай-Городе нет, все контролируют две группировки. Эта половина — под братьями-славянами, как они сами себя зовут. Весь сброд с Калужско-Рижской линии собрался здесь, все отборные головорезы. В-основном их называют калужскими, некоторые — рижскими, но ни к Калуге, ни к Риге они никакого отношения, разумеется, не имеют. А вот там, видишь, где мостик, — он указал Артему на лестницу, уходящую направо вверх приблизительно в центре зала, — там еще один зал, почти такой же, как этот. Там творится ничуть не меньший бардак, но хозяйничают там кавказцы-мусульмане — в-основном, азербайджанцы и чеченцы. Когда-то тут шла кровавая бойня, старались поделить станцию, каждый стремился отхватить как можно больше. В итоге поделили ровно пополам.
Артем не стал уточнять, что такое кавказцы, решив, что и это название, как и непонятные и труднопроизносимые определения «чеченцы» и «азербайджанцы», относятся, очевидно, к названиям неизвестных для него или переименованных станций, откуда пришли эти бандиты. — Сейчас обе банды ведут себя сравнительно мирно. Обирают себе тех, кто вздумал остановиться на Китай-Городе, чтобы подзаработать, берут пошлину за вход с проходящих мимо — в обоих залах плата одинаковая — три патрона, так что не имеет значения, откуда приходишь на станцию. Порядка здесь, конечно, никакого, ну да им он и не нужен, только что костры жечь не разрешают. Хочешь дурь купить — на здоровье, спирт какой — в изобилии. Оружием здесь таким можно нагрузиться, что пол-метро снести потом — не задача. Проституция процветает. Но не советую, — тут же добавил он и сконфуженно что-то пробормотал про личный опыт. — А что за вагон? — спросил тот. — Вагон-то? Это у них там вроде штаба. И если кто провинился перед ними, платить отказывается, денег должен, или еще чего — волокут туда, там еще тюрьма, яма долговая, что ли. Лучше туда не попадать, — объяснил Туз, — хорошего мало. Голодный? — перевел он разговор на другую тему.
