Спина, конечно, просила ехать, а не пешком тащиться.

Изучил благодетеля: ватник, залысины, под глазами набрякло, но сквозь прокол зрачка – свет идет, как из замочной скважины.

– Почем?

– Обижаешь. Ты же Сухого сын, да. Начстанции. Я за так. За мир во всем мире.

Артем встряхнулся; ранец подпрыгнул и половчее оседлал его.

– Спасибо, – решился Артем.

– Ну дак! – обрадовался караульный и замахал руками, как будто разгоняя годами накуренный туман. – Ты же большой мальчик, сам должен понимать тонкости! Тут без штангенциркуля никак!

Он не затыкался до самой Рижской.

– Привезли нам говнеца?

Первым – вперед дозорных – их встречал остриженный скуластый парняга со свернутыми ушами. Глаза его были прорезаны чуть наискось, но цвета были цементного, как небо. Кожанка на нем не сходилась, а через распахнутую рубаху из-промеж кудрей и синих рисунков с креста смотрел спокойно и уверенно довольно крупный Иисус.

Между ног у парня было надежно зажато жестяное ведро, а через плечо висела сума, и он по этой суме похлопывал, чтобы она издавала соблазнительное позвякивание:

– Лучшую цену дам! – а звенело жиденько.

В прежние времена над этой станцией находился Рижский рынок, на всю Москву знаменитый дешевыми розами. После того, как завыли сирены, людям дали еще семь минут, чтобы понять, поверить, нашарить документы и добежать до ближайшего спуска в метро. И ушлые цветочники, которым тут было всего два шага, набились внутрь первыми, локтями распихивая прочих гибнущих.

Когда встал вопрос, чем жить под землей, они открыли герметические двери, растолкали навалившиеся снаружи тела, и вернулись на свой рынок за розами и тюльпанами; те пожухли уже, но для гербария были пригодны вполне. И обитатели Рижской долго еще торговали засушенными цветами. Цветы были подпорчены плесенью и фонили, но люди брали их все равно: ничего лучше в метро не найти. Ведь им надо было и любить дальше, и скорбеть; а как это делать без цветов?

На сушеных розах, на памяти о еще вроде только вчерашнем и уже бесповоротно сгинувшем счастье – Рижская расправила крылья. Но новых цветов растить под землей было нельзя: цветы – не грибы, не люди, им солнце подавай. А рынок над станцией, хоть и казался неисчерпаемым, иссяк.

Кризис случился.

Рижанам, привыкшим уже к красивой жизни, полагалось бы перейти на урезанный рацион и вообще жрать крыс, как прочим бедолагам на обыкновенных и ничем не благословленных станциях. Но деловая хватка их спасла.

Поразмыслили над возможностями, оценили преимущества своего расположения, и предложили северным соседям сделку: выкупать излишки свиного навоза, чтобы дальше уже самим торговать им, сбывая как удобрение всем тем станциям, которые культивировали шампиньоны. На ВДНХ предложение приняли: этого-то добра там имелось в избытке.

И Рижская, угасающая уже, посеревшая от подступающей нищеты, обрела второе дыхание. Новый товар пах, конечно, не так, зато был надежней. А в нынешнюю трудную эпоху выбирать не приходилось.

– Ребят, вы что, пустые? – разочаровался в гостях стриженый парень, коротко втягивая носом воздух.

Тут подлетели, чуть припоздав, другие такие же с ведрами – гурьбой, наперебой выкрикивая:

– Говнеца!

– Говнеца нету? Хорошие деньги!

– Пульку за кило дам!

Платили тут, как и везде в метро, патронами от «калаша», единственной теперь твердой валютой. Рубли еще в самом начале потеряли смысл: чем их подкрепить в мире, где честное слово ничего не стоит и государства нет? То ли дело – патроны.

Купюры давно в папиросы скрутили и скурили; крупные ценились больше мелких – они почище были, углились лучше и смолили не так. Монетами играли дети победней, кому гильз не досталось. А настоящая цена у всего теперь была – в пульках, как любовно звали патроны.

Патрон за килограмм на Рижской – а где-нибудь на Севастопольской кило уже все три стоит. Не каждый этим делом, конечно, заниматься станет. Ничего: конкуренции меньше.

– Слышь, Лех, отвали! Я первый тут уапше! – смуглый вертлявый усач толкнул татуированного парня в Христа; тот окрысился, но отступил.

– Ты куда вылез, епт? Думаешь, в туннеле встретишь их – все говно твое? – подскочил другой, сизощекий и лысый.

– Гля, че салага вытворяет!

– Ладно, мужики, вы че… Они порожние все равно!

– Дай проверю!

Нюх стриженого Леху с крестом не подвел. Котангенс ничего не вез.

Он развел руками добродушно, высадил Артема с Гомером:

– Тут мои владения заканчиваются!

И укатил обратно в темноту, насвистывая что-то невыносимое.

Дозор дежурно, по мере необходимости ознакомился с гостями и пропустил; поналетевшие торговцы рассосались. Остался только самый первый – Леха. Видно, самый голодный.

– Может, экскурсию, ребят? У нас туристам есть на что взглянуть. Поезд когда в последний раз видели? Гостиница у нас в нем. Номера – шик! С электричеством. В коридоре. Скидку пробью.

– Я тут все как свои пять пальцев, – по-хорошему объяснил Артем и двинул вперед; Гомер пошаркал за ним.

Рижская была сделана из двух счастливых цветов: красного и желтого, но чтобы обнаружить это, нужно было ногтем соскрести слой жира с плитки, которой станция была облицована. Один из туннелей был заткнут снулым метропоездом, приспособленным под общежитие. А через второй осуществлялась вся здешняя жизнь.

– А бар знаете наш? Только открылся. Брага – первый класс. Гонят, правда, тоже из…

– Не надо.

– Ну чем-то вам придется, ребят, себя тут развлекать. Проспект закрыт. Карантин. Прям поперек рельсов ограждение, и автоматчики с собаками. Не в курсе, что ли?

Артем вздернул плечи.

– И что, нет способа? Наверняка можно же договориться?

Леха хмыкнул.

– Пойди, договорись. У них на Ганзе сейчас кампания. Борются с коррупцией. Как раз под раздачу попадешь. Тех-то, кто берут, отмажут потом. Свои ведь. Но сажать кого-то надо.

– А закрыли из-за чего?

– Грибная хворь какая-то. Гниль типа. Не то через воздух летит, не то люди разносят. Так что они пока поставили все на паузу.

– Преследуют меня просто, – под нос себе сказал Артем. – Не отпускают.

– А? – Леха наморщил лоб.

– Бомбил я эти грибы, – произнес Артем четко.

– Понимаю, – согласился Леха. – Унылый бизнес.

Мимо пронеслись несколько мужиков, громыхая жестяными ведрами. Леха дернулся было им вслед, но остановил себя. Определил, наверное, что с упрямыми туристами ему будет интереснее.

– Ваш-то бизнес повеселее, – заметил Гомер.

– Зря ты так, деда, – тот нахмурился. – Брокером не каждый может быть. Тут талант нужен.

– Брокером?

– Ну да. Как я. Как пацаны вон. Брокером. А как это, по-твоему, называется?

Гомер не мог даже предположить. Он был занят: старался не улыбнуться. Но уголки губ все равно тянулись кверху, как он их не насиловал.

И тут вдруг – Артем заметил – переменился. Лицо у него стало холодное и испуганное, как у мертвого. Смотрел он мимо брокера – в сторону куда-то.

– Зря ты, – высказывал ему, оглохшему, Леха. – Говно, между прочим, это кровь экономики. Грибы-то на чем растут? Помидорки севастопольские чем удобряют? Так что – зря.

А Гомер кивнул Лехе посреди фразы на любом случайном слове и бочком, бочком – пошел от него; и от Артема. Артем черкнул его траекторию глазами: увидел, но не понял.

В скольких-то шагах от них спиной стояла тонкая девушка с белыми волосами. Целовалась с мясистым и очень основательным брокером; тот, пока целуясь, сам незаметно ногой отодвигал в сторону свое ведро, чтобы то не отбивало очарования. Вот к ней и полз неуверенно Гомер.

– И что, думаешь, много мы на этом навариваем? – потеряв старика, Леха переключился на Артема.

Гомер подобрался к парочке и мучительно стал выбирать угол, под которым заглянуть милующимся в лицо. Узнал кого-то? Но вмешаться, выдернуть их из поцелуя не смел.

– Те чо? – складками на загривке ощутил его мясистый. – Чо те нада, старый?