Не выпрыгнул – дядя Эгиалей в дверь постучал. Спас.

В Калидон мы тихо въехали. Парней, что с нами были, за воротами оставили вместе со всем оружием, сразу же во дворец, к Живоглоту (тоже мне, дворец!), а лошадей за повод – и сюда. К тете. Хитрые мы, ой хитрые! Нет, это не я так думаю, это в Фивах подумают. Tyт уже небось гонец летит-задыхается: прибыли! тайно! колесниц и повозок! Плохо им спаться будет, в этих Фивах!

– Простил? – это я.

– Ха! – это дядя Эгиалей.

Ясно! Как же, простит меня Живоглот! Простит – наследником придется признать. А тут без меня их – фратрия целая. Наследников.

Да и не обо мне у них разговор шел. То есть и обо мне тоже, но так – краешком.

Все! Можно дядю на растерзание оставлять (пусть про стада тете Деянире рассказывает!), а самому чуток прогуляться. Только теперь и в самом деле посматривать придется. Потому как дядюшка Терсит...

...убил бы! А дядя Эгиалей говорит, что убить можно, но потом. Попозже. А пока дядюшка всем хорош: жаден, труслив, страшен, как гарпия, – и дедулю моего ненавидит. Тут во дворце целая шайка собралась – родичей. Собралась, ключи от сундуков с кладовыми к рукам прибрала, а дядю Терсита прочь выставила. В общем, наконечник стрелы из него не получится – но кое-кому придется поскользнуться.

Тот слиточек серебряный я ему так и не отдал. Из принципа. Небось до сих пор жалеет, что потратился. И пусть жалеет! А пообещать ему есть чего – за полмины удавится!

Люблю родичей!

* * *

– А если я не соглашусь, племянничек?

– Так мы без спросу, дядюшка Терсит!

– Узнают, узнают, хи-хи, не выйдет ничего!

– Не выйдет – у тебя, дядюшка, добычу наберем. Куретам, знаешь, все равно, чьи стада угонять. Ха-ха!

– Шутник же ты племянничек, хи-хи!

– Ха-ха, дядюшка!

* * *

Вернулся к тете Деянире, а на улице уже сумерки. Сумерки, дождик мелкий, ветерок с гор (Борей, по-здешнему – Дориец). Хорошо! Самое время гулять!

Про гулянье мы с дядей Эгиалеем и поговорили – после того, как я его из-за стола вытащил (сидят дядя с тетей, на головах – венки из цветов каких-то лиловых, от обоих – дух благовонный, дядя чашу к потолку тянет). Вытащил, про «Ганимеда» рассказал, где и как встретиться им с дядей Эгиалеем. Рассказал, он мне: «Кур-р-р-р!». Похоже так!

(«Ганимедом» мы, понятное дело, решили меж собой в Калидоне Терсита называть, потому как красив больно. И привычки, говорят, вполне Ганимедовы. Вслух называть – на всякий случай. Ну а «Кур-р-р-р!» – еще понятие. Пора мне за реку. Из Этолии Калидонской в Этолию Плевронскую.)

Спросил я, когда его самого ждать. Потому как, если ночью, то хорошо бы у моста десяток родичей моих белозубых в дозор выставить. Тоже на всякий случай. А то знаем мы эти места!

Задумался дядя Эгиалей, на меня поглядел, потом на тетю Деяниру, венок на голове поправил... В общем, поутру решил ехать.

Ай, дядя! Ай, тетя!

АНТИСТРОФА-II

А потом начался пир. Да такой пир, что и на самом Олимпе не бывало. Всем пирам пир! Всюду не поспеть, аэду не воспеть. На всю Куретию Плевронскую!

Пируем!

Полетели гонцы по дорожкам да тропинкам под редким дождичком – мужей куретских на поле Плевронское звать. На том поле уже и шатры стоят, и баранов с козами режут, и злое молоко наливают. Потому как радость великая – к Андремону-басилею, всей Куретии владыке, сын его приемный, Диомед Тидид, в гости пожаловал.

Хейя-я-я-я!

(Дядю Эгиалея они не заметили почему-то. Будто не было наследника Аргосского. Даже странно как-то! Я то удивлялся!)

– Поеду, Тидид! Может, еще застану отца. Если застану – скажу, что ты молодец...

Дядя Эгиалей усмехается, по плечу меня хлопает. А мя не по себе почему-то. И не из-за деда, ванакта Адраста, – из-за дяди. Вновь проклятый туман над морем вспомнился.

– Договорились, значит? Ты помнишь...

– Танагра, – киваю я, – ровно через семь дней, в полдень. Я успею, дядя!

Он кивает в ответ, берется за повод...

Почему не хочется, чтобы он уезжал? Почему не хочется, чтобы все начиналось?

– Дядя, а нельзя все это... как-то иначе?

– Поздно, – в его глазах тоже что-то странное, будт и он жалеет. – Мы готовились десять лет. Это – мечта отца...

И я понимаю – поздно. Кера уже вырвалась из Тартара, вот-вот вздрогнет мир от ее крика – Ну, мальчик!..

Обнял, снова по плечу хлопнул, вскочил на коня.. Ударили в мокрую землю копыта...

...А я папу почему-то вспомнил – как он с нами прощался...

А на пир уже, считай, треть Куретии собралась. Белозубые, чернобородые, в плащах меховых. Ну и, понятно, оружие не забыли. И не потому, что воевать собрались (Какая война, понимаешь? Гость дорогой приехал!), просто, что за мужчина без оружия? Женщина – не мужчина!

Кричат бараны в ужасе предсмертном, гремят медные щиты, моросит дождик на Плевронском поле. И костры горят...

Пируем! Хейя-я-я-я!

А ветер-Дориец с гор дует, вести во все стороны разносит. И возвращаются вести эхом, да таким, что ушам больно. Ойней Живоглот стада в ущелья дальние угоняет, добро из дворца вывозит – о пире услыхал. И уже поговаривают в землях дальних – неспроста пир этот. Видать, решил Адраст Злосчастный перед смертью слово свое исполнить, внуков на престолы вернуть. Только теперь не с Фив решил начать – с Калидона. Иначе зачем Диомеду на Плевронском поле с родичами гулять-веселиться?

А мы себе пируем. Хейя-я-я-я-я!

А гости – один за другим, баранов гонят, подарки везут. Басилею – отдельно, сыну его Фоасу – отдельно, и Диомеду-родичу, само собой. Один панцирь медный привез, другой – копье, третий – щит, четвертый – поножи. И шлем, и лук. Странно как-то: сам собой у меня полный доспех сложился.

Да чего странного? Обычай тут такой – оружие дарить. Днем пируем, ночью пируем, утром тоже пируем...

У Фоаса борода – до ушей. Как у его отца. И зубы – гвозди бронзовые кусать можно.

– Пять сотен на запад послали. Еще две готовят. Думают, умные очень, понимаешь!

И зубы скалит. Смешно ему, Фоасу! И мне смешно: мы тут пируем, а фиванцы войска с востока на запад передвигают. И чего им бояться? Будто гуляют здесь титаны с главным титаном Диомедом во главе, все с сосну корабельную ростом, скалы плечом передвигают. Ведь далеко мы, чтобы в Беотию попасть, надо земли калидонские пройти, а потом и Локриду. А ведь все знают – не пропустит Живоглот куретское войско. Костьми своими живоглотскими ляжет!

Смешно! – Помнишь, Фоас, ты сказал, что мы вырастем, а мир – состарится?

Смеется мой родич. Помнит!

А когда народу на все поле набилось – кто в шатре, кто просто у костра, – самое интересное начали. Это у ахейцев-неженок на пир флейтисток с танцовщицами кличут. А у куретов вместо музыки – звон медный, вместо танцев женских-девичьих – игрища военные. Прутья в землю воткнули – стрелами с сотни шагов сбивать, щиты вкопали – это для копий, дорогу под горой расчистили – на конях длинногривых гонять.

Пируем!

А ветер-Дориец все дует, вести разносит, а ему навстречу – эхо. И вот однажды дрогнули горы, камешками мелкими вниз покатились. Потому что горькая весть – как гром. Стоишь, оглушенный, и что делать, не знаешь.

В Аргосе, за стенами Лариссы Неприступной, умер ванакт Адраст Талид, роду Амифаонидов, прозванный среди людей Злосчастным...

Тихо умер – не так, как жил.

Прощай, дед! Легкой тебе дороги! Хайре!

Замерло поле, понурили головы бородачи. Ведь радоваться приехали, не печалиться! А тут горе такое! Потянулись толпами к шатру моему (мне и шатер подарили), головами качали, а затем камни собирать принялись. И выросла среди поля алтарь-гора, и вновь заревели бараны, и быки заревели, и вознесся к серым небесам жертвенный дым...