Оставшись снова один в своей необычной комнате без окон, он включил мощные кондиционеры, чтобы очистить воздух, насыщенный запахами наркотиков и смерти. Потом закурил и сел к столу.

При свете настольной лампы Проторов еще раз просмотрел распечатки, полученные с “Сахова IV”. Сейчас он ближе к “Тэндзи”, чем когда-либо прежде. Он чувствовал это. Глаза скользили по согнутым листам. Неужели это здесь? Почему же в таком случае он ничего не видит?

Он со злостью швырнул бесполезные бумаги в воронку стоявшего у стола резака и нажал на кнопку. Неприятный металлический лязг и вой заполнили помещение.

От мыслей о холодном и страшном грузе, который вскоре доставят к порогу противника, Проторов вернулся к сомнениям по поводу системы “Сахов IV”. Несмотря на все ультрасложное оборудование, он считал ее катастрофической неудачей. Что ни говори, это всего лишь машина, она делает только то, что запрограммирует человек, и ничего сверх того. Но, возможно, где-то в недрах огромной дорогостоящей системы попросту вкралась ошибка?

Не важно. У Проторова был свой собственный “спутник” — человек, и работал он до сих пор безупречно.

— А теперь отбивайся. — Голос Акутагавы-сан донесся откуда-то из тумана. — Начали.

— Но как? — спросил Николас. — Я ничего не вижу.

— Разве в “рю” Канзацу ты никогда не тренировался с завязанными глазами?

— Конечно, да. Но только в додзё, в четко ограниченном пространстве, не загроможденном деревьями, камнями и подлеском, расположение которых мне неизвестно.

— Этот туман, — продолжал Акутагава-сан, оставив без внимания слова Николаса, — похож на тьму, но в нем гораздо труднее действовать. В темноте тебя может вести белая дорожка едва показавшейся луны, отсвет фонаря возле дома, даже мерцание звезд. А здесь нет ничего, кроме тумана.

— Я не вижу даже вас.

— Но ты можешь слышать.

— Да. И очень хорошо. Мне кажется, что вы находитесь слева от меня, но я делаю скидку на особенности акустики.

— Никогда не делай этого, — сказал Акутагава. — Лучше постарайся понять звуки, и тогда они станут еще одним оружием в твоем арсенале.

Николас ничего не ответил, но попытался сконцентрироваться и использовать то, чему научился в долине Ёсино. В конце концов он решил, что, если бы не сэннин, он потерпел бы полную неудачу.

— Думаю, ты слышал, что “кудзи-кири” основано главным образом на “дзяхо”. Скажи мне, Николас, ты веришь в магию?

— Сэнсэй, я верю в то, что существует, и не беру в расчет того, чего нет.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Очень мудрый ответ для столь молодого человека. А теперь слушай внимательно. У всех людей есть некая срединная область восприятия, пограничная между сознанием и подсознанием. Там властвует воображение. Там возникают эмоции, зарождаются страхи. Там живут наши каждодневные тревоги.

Это не магия и не экстрасенсорика. Происхождение этой области сознания гораздо древнее. Нашим далеким предкам она была нужна для того, чтобы они могли выжить в борьбе против диких животных, банд других первобытных людей, мародеров, которые охотились за их женщинами или захватывали их пещеры.

Тогда еще жили в пещерах — вот о каких далеких временах я сейчас говорю. Но с приходом так называемой цивилизации необходимость в этой срединной области разума стала постепенно отпадать. Да и какая от нее могла быть польза, когда дома и квартиры стали закрываться на замки и запоры, а человек получил безраздельное господство над всеми другими формами жизни на планете?

И все-таки она не хотела отмирать совсем. Она начала создавать мелкие страхи: тревоги на работе, страх перед увольнением, муки отвергнутой любви, мелкая зависть по отношению к коллегам, — и все это в преувеличенных размерах, чтобы заставить человека все время быть начеку, действовать весь день с максимальной отдачей сил. И тем не менее выживание перестало быть злобой дня. Произошли изменения, острота восприятия сгладилась, сменившись тревожной озабоченностью. Это — болезнь нашего века.

Повторяю тебе, Николас-сан, что в этой сфере нет ничего мистического. Она не связана с медитацией. Речь идет не о святости, ибо ни ты, ни я, разумеется, святыми не являемся. Оба мы — мирские люди, и у нас нет ни времени, ни склонности освободиться от мирских желаний, чтобы достичь возвышенного состояния души.

“Гёцумэй но мити” — лунная дорога, сейчас открыта перед тобой, Николас. Тебе нужно найти ее и научиться погружаться в нее. Я ничем здесь не могу тебе помочь, кроме напоминания о том, что она существует. Но и это поможет тебе справиться со своими эмоциями и направить их в нужное русло.

— Как же я узнаю, что это и есть “гёцумэй но мити”, сэнсэй?

— Есть два признака. Первый из них: все твои ощущения станут яркими и отчетливыми.

— Вы имеете в виду, что я буду лучше слышать?

— Да, но только в определенном смысле. Не путай яркость и усиление. Ты не будешь, как ты выражаешься, слышать лучше. Ты будешь слышать иначе. Второй признак: ты будешь чувствовать присутствие света, даже если поблизости нет его источника.

— Простите, сэнсэй, но мне это непонятно.

— Не обязательно понимать, Николас. Просто запомни. Голос Акутагавы начал слабеть и затих. Николас испугался: он остался один, у подножия горы. Он находился далеко от “рю”, а туман притупил его обычно безошибочную способность ориентироваться.

Тяжелые спазмы страха подступили к груди. Он испытывал непреодолимое желание закричать и позвать Акутагаву, но острая боязнь потерять лицо, причем не только свое, но и (что было гораздо важнее) Канзацу, своего бывшего сэнсэя, который направил его сюда, заставила Николаса закусить губу.

С бьющимся сердцем он вспоминал совет Акутагавы овладевать своими эмоциями, направлять их. Николас уселся на сырую землю в позе лотоса и закрыл глаза. Он старался восстановить контроль над дыханием, над кровью, бешено клокотавшей в венах.

Ум раскрылся навстречу первому образу, который всплыл в его сознании. Юко. Инстинктивно Николас потянулся к нему, но тут же подумал: “Нет, это пока слишком болезненно. Я не хочу думать о том, как потерял ее. Попробую что-нибудь еще”.

Но другие образы не приходили, ему хотелось мечтать именно о Юко. Большим усилием воли Николас заставил себя думать о ней спокойно.

Каскад волос, черных, как ночь, глаза, опушенные густыми ресницами, полные сладострастных обещаний... Он вспомнил их первую встречу на вечеринке, когда они танцевали, первое теплое прикосновение бедра к его ноге. А потом — это поразительное эротическое чувство, когда она терлась о него лобком, ложбинкой, начинавшейся между ног; глаза ее озорно блестели, и они танцевали среди кружащихся пар, забыв обо всем на свете.

Николас вспомнил, как потом, когда он принимал душ, за стеклянной дверью появилась четкая тень: дверь резко распахнулась, и Юко встала на пороге, нагая. Капельки воды, как бусинки, покрывали ее прохладное тело, выпуклые груди с темными сосками. Он издал возглас удивления, когда она приблизилась к нему. Тепло прикосновений, нежность объятий, персиковый вкус ее рта, страстные движения ее языка... И жаркое, плавное соитие, незаметный переход в долгий экстаз, поглотивший их целиком. А в это время серебряные струи воды окутывали их плечи и шеи сияющим каскадом...

Свет!

Он поднял голову и открыл глаза. И вдруг увидел Акутагаву-сан, который молча стоял неподалеку и наблюдал. Николас почувствовал непонятную тяжесть в груди — ощущение сродни сексуальному. Он будто впал в депрессию, но именно это состояние давало ему идеальную возможность воспринимать окружающий мир. Он ощущал гораздо больше, хотя видел меньше в обычном смысле этого слова.

Николас повернул голову. Действительно ли он видел Акутагаву-сан или только ощущал его присутствие? Он открыл рот и задал этот вопрос вслух.

— Я не могу ответить тебе, Николас. Скажу лучше, что это не имеет значения. “Гёцумэй но мити” существует, и мы используем это. Но я хочу обратить твое внимание на один очень важный момент.