Его тянуло к ней, как мотылька тянет к пламени свечи, без причины или логики, даже с каким-то странным, глубинным знанием, что это может окончиться катастрофой.

Николас был уже не таким, каким он был в пору их безумной любви с Юко. Тем не менее, угольки того пожара еще тлели в нем. И он знал, что не сможет жить дальше, не сможет следовать своей карме, не разобравшись с этой последней неясностью внутри себя. Вся его жизнь прошла в стремлении преодолеть тьму, пока он не обнаружил, что может преодолеть хаос жизни с помощью боевых искусств.

Это мощное оружие научило его управлять не только физическим естеством, которого он раньше боялся, — ибо это оно лишило его отца и матери, — но также своими духовными силами, пребывавшими до этого в полном смятении. Власть Юко над ним была очевидна. Она общалась с его духом еще до того, как он узнал толком о ее существовании. Ее притяжение обмануло разум, обошло рациональную, ответственную за принятие решений часть его сознания, на которую он привык полагаться. Что-то толкнуло его к ней, и он не знал что. Он испугался и себя, и ее. Но это, как ни странно, лишь усилило его любовь, превратившуюся в черную татуировку на его сердце, которую уже невозможно было вытравить.

Мчась сквозь дождливую токийскую ночь, пронзаемую розовыми и оранжевыми неоновыми огнями, он странным образом ощущал близость Юко. Поверить в это было немыслимо. Что здесь было мечтой и что реальностью? Его тело била дрожь в предчувствии знания, которым он скоро будет обладать.

Но, к его глубокому разочарованию, Сато, в ответ на его вопрос об Акико, сообщил ему, что она все еще на Кюсю, гостит у своей старой тетушки. Он увидел только телохранителя Котэна, настороженно наблюдавшего за ними издали, как хорошо выдрессированный доберман.

Прежде всего — выпивка, а еда потом. Под влиянием Запада вечерний чай у японцев теперь частенько заменяется выпивкой.

Николас считал “Сантори-виски” отвратительным, но он все же выпил, порадовавшись про себя, что нет Алонжа, который наполовину был шотландцем и непременно расстроился бы, увидев, в какую гадость превращен его национальный напиток.

Как это принято у японцев, они говорили обо всем, кроме того, что было у них на уме. Об этом говорить следовало позже. Между прочим Сато упомянул, что Нанги-сан уехал в Гонконг, чтобы заключить важную сделку.

— Не сочтите меня невежей, — сказал на это Николас, — но мне кажется, что Нанги-сан не видит большой пользы в нашем объединении.

— Я вас понимаю, Линнер-сан, — сказал Сато. — Мы с вами сидим и пьем, и это делает нас друзьями. Это связывает нас больше, чем дела. Бизнес не брак, как вам известно. Его успех или неуспех от нас не зависит. Капризы рынка, экономические факторы, вот что на него влияет прежде всего. — Сато помолчал. — Но и вы должны постараться понять Нанги-сан. Война оставила на нем свой отпечаток, как когти тигра. Каждое утро он просыпается с мыслью, что мы живем с атомом за спиной. Вы понимаете меня? Влияние радиации — это навсегда. У него нет детей, нет семьи из-за этого. По сути дела, у него нет никого, кроме меня.

— Я сожалею о своих словах, Сато-сан, — сказал Николас. Сато взглянул на него, подняв деревянные палочки над дымящейся паром пищей: три вида приготовленной рыбы, сасими, лапша, сваренный на пару рис, огурцы и морские ежи в сладком рисовом уксусе.

— Я в этом не сомневаюсь, — проговорил он наконец. — Вы очень похожи на своего отца, но в вас есть и нечто другое. Эта сторона вашего “я” мне совсем незнакома, — закончил он, продолжая ухаживать за гостем.

Некоторое время они ели молча, быстро и точно работая палочками. Сато много пил, а ел очень мало. Было ясно, что ему хочется поговорить откровенно, безо всяких экивоков. В нормальном состоянии это совершенно невозможно для японца, но все слова, все поступки извинительны и позволительны, если вы пьяны. Так или иначе Николасу приходилось пить вместе с ним: нельзя позволить Сато пить одному, это было бы оскорбительно, как если бы Николас отказался от предложенной ему дружбы. Увидев Сато, встречающего его у дверей своего дома, Николас сразу почувствовал, что этот, уже немолодой, человек нуждается в его дружбе и поддержке. Что бы ни стояло за убийствами у-син, для Сато было намного важнее обсудить объединение фирм, так оригинально спланированное Томкиным. Хотя страх ритуального наказания не был чужд ни ему, ни Нанги, верх брали деловая сметка и страсть к торговым сделкам.

Николас, привыкший анализировать каждую ситуацию, разлагая ее на составляющие элементы, увидел слабость позиции Сато. И поскольку он был единственным человеком, который предположительно мог прервать цепь наказаний у-син, это послужило отправной точкой для начала торга. Он не сомневался, что при любых обстоятельствах пойдет напролом в вопросах, касающихся “Тэндзи” — ему было крайне важно получить туда доступ.

— Фа! — воскликнул Сато, швырнул свою чашку на пол, привлекая к себе внимание Николаса. Он был одет в кимоно, окрашенное в пылающие краски осени. Одно из своих кимоно, с традиционным для театра “Но” угульным рисунком — то самое, в которое он был одет в ту ночь, когда Акико преподнесла ему последний перед свадьбой “подарок”, — он любезно предложил Николасу, и тот сейчас был в нем. Коричневатые остатки напитка вылились ему на рукав, украсив его замысловатым узором из капелек.

— Это виски никуда не годится. — Сато поднял на гостя покрасневшие от алкоголя глаза. — Линнер-сан, выбирайте, что будем пить.

— Спасибо, Сато-сан, — сказал с поклоном Николас. — Я предпочитаю сакэ. Горячее, если можно.

— Можно?! — завопил Сато. — Конечно, можно, только такое сакэ и пьют.

Он тяжело поднялся на ноги и направился в своих коротких белых носках к бару у длинной стены. Комната, в которой они находились, была неимоверно большой по японским стандартам — шестнадцать татами. Деревянный бар, инкрустированный черным металлом, был безраздельным владением хозяина дома. Женщины к нему никогда не прикасались.

Разогревая сакэ, Сато мурлыкал себе под нос старинную народную мелодию, которую оба-тяма тихонько напевала им, когда они с Готаро были еще детьми. И это, казалось, наполнило дом теплотой, как будто его посетил добрый “ками”.

Но когда Сато возвратился с сакэ к низкому лакированному столику, его лицо было чернее тучи.

— Боюсь, для нас настали недобрые времена, Линнер-сан, — сказал он, разливая напиток. — Это у-син... — Он помолчал. — Я и сам самурай, но это... это просто варварство. Я нисколько не удивлен тому, что оно пришло из Китая. Как неразборчивы мы, японцы: взяли у них с хорошим самое худшее. Якудза — не более чем всем известная Триада, и ниндзя берут свое происхождение там же.

Его лицо напряглось, будто он силился вспомнить что-то важное. Потом он беспомощно опустил голову.

— Простите меня, Линнер-сан. Язык старика болтает без умолку до поздней ночи.

Николас протестующе поднял левую руку, сбив при этом каймой рукава стоявший на краю стола изящный фарфоровый кувшин с сакэ. Тонко звякнув, он упал и разбился. Прозрачная жидкость потекла по столу.

Николас вскочил на ноги.

— Тысяча извинений, Сато-сан! Пожалуйста, простите мою западную неуклюжесть.

Сато молча смахнул жидкость и безразлично собрал осколки фарфора.

— Не за что вас винить, мой друг. Акико нет дома, чтобы накрыть стол как подобает. Этот кувшин был старый, и его было давно пора разбить. Только моя лень помешала мне избавиться от него самому.

Так Николасу удалось благоразумно устранить замешательство хозяина и, дав ему возможность спасти лицо, приобрести большой авторитет в глазах Сато.

Когда Сато вернулся с новой порцией сакэ, в его глазах светилось это новое уважение. Он с поклоном поставил на стол наполненный кувшин.

— Домо аригато. — Николас ответил ему таким же церемонным поклоном.

Прежде чем заговорить снова, Сато отпил сакэ.

— По моему мнению, Линнер-сан, у-син был направлен против нас — против Нанги-сан и меня — хотя бы потому, что три смерти серьезно подрывают эффективность концерна. Каждая из смертей весьма специфична, с каждой — Кагами-сан, Ёсида-сан, Иссии-сан — все ближе затрагивается сердцевина компании. Есть чему ужасаться.