И все же я положил тысячную купюру в бумажник, а девять остальных на дно заднего кармана брюк и заколол его булавкой. Вечернюю тьму уже рассеивали неоновые огни. Токийская Эйфелева башня, полосатая, как фуражка жокея, реактивный самолет «Суиссэйр», транзистор «Сони», раковина «Шелл», сова — все было на месте. Пять минут — и я в Гиндзе. Я чутьем выбрал одну из улочек, пересекающих большую торговую магистраль, и зашагал беспечной походкой в соответствии с международными нормами Порока.

Не прошел я и тридцати метров, как со мной заговорил джентльмен с безупречным произношением, молодой японец в скромном, но чисто и хорошо отутюженном костюме. Его манеры больше даже, чем известная вычурность английской речи, выдавали студента университета из хорошей семьи.

Он поздравил меня с приездом, предложил — совершенно безвозмездно — свои услуги и поинтересовался, но вполне тактично, когда я прибыл в Японию. Я счел дипломатичным ответить, что прилетел утренним самолетом. Туристы откладывают покупки на последние дни, он знал это, но ничего не сказал. Ведя беседу хорошего тона, мы выяснили, что в его клубе можно не без удовольствия провести свободных три часа.

— У нас самая красивая в городе хостесса, — сказал студент.

Я спросил, что, собственно, понимают в Токио под словом «хостесса». Он ответил, что так называют здесь молодых женщин, принятых на работу за приветливость и красоту. Их роль заключается в том, чтобы очаровывать своей внешностью и беседой одинокого мужчину или двух-трех приятелей, забредших в клуб «развеяться». Он дал мне понять, и в выражениях куда более изысканных, чем мои, что это не девочки, которых можно облапить исподтишка или пригласить на ночь. Хостессы спят лишь с теми, кто им нравится, и в нерабочее время, деньги тут ни при чем. Я убедился, что это действительно так.

— Согласитесь, прошу вас, оказать нам честь своим присутствием, и вы гораздо лучше поймете все, увидев воочию.

— Да, но у меня в кармане всего тысяча иен.

— Это не имеет никакого значения.

Я пошел за ним по улочке. Вскоре мы спустились по крутой узкой лестнице в нечто вроде погребка, обитого мольтоном и войлоком. Он был отделан со вкусом и освещен лучше, чем кафе. Невидимый джаз четко и чуть надменно исполнял камерную музыку. Заднюю часть помещения занимал бар из полированного дерева. Столики стояли между двумя скамеечками на двух человек и образовывали как бы ложи, изолированные только парными спинками. Первые четыре столика занимали молодые женщины. Как только я сел, одна из них подошла и спросила, что я буду пить.

Это была крупная плотная женщина с черными косами, свитыми в три пучка. Облегающее платье цвета морской волны спереди было вырезано только до груди, зато сзади — до самой поясницы. Она принесла мне пиво «Асахи». В ее улыбке не было никакой натянутости. Я пригласил ее выпить со мной. Она вернулась к бару за стаканом «Скотча», возможно, окрашенной воды.

Мне показалось, что ее английский базировался на школьных знаниях, усовершенствованных разговорной практикой с американцами. Она отвечала на мои вопросы, я — на ее. В соседней ложе два японца с двумя молодыми женщинами — их платья были сшиты по той же моде — вели оживленный разговор, перескакивавший с предмета на предмет и перемежавшийся сдержанным смехом. По доверительным позам и тону было ясно, что это обычная встреча приятелей после работы.

Моей хостессе исполнилось двадцать восемь лет. Ее глаза не были подведены. К тому же она была крупная женщина.

— Тем не менее я японка, — ответила она по привычке, не дожидаясь моего вопроса. — Знаете, японцы бывают разные, мой тип встречается довольно часто.

Она расспрашивала о Париже, о Франции. Как бы извиняясь, призналась:

— Мне так нравится Жюльен Сорель...

Я допил пиво. Она спросила, хочу ли я еще. Я ответил, что у меня только одна купюра в тысячу иен. Сначала она не поверила.

— Да. Я приехал сегодня утром и не успел зайти в банк. Пришлось одолжить тысячу иен в конторе отеля, чтобы прогуляться... Ваш зазывала знает. Он утверждал, что этого вполне достаточно.

— Ах, этот... — вздохнула она с досадой, взяла со столика стакан «Скотча», к которому не притронулась, и аккуратно отнесла к бару. Вернулась она со счетом: две тысячи семьсот иен. Я потихоньку отодвинул столик сантиметров на десять, высвободил ноги из-под его поперечной перекладины, расстегнул пуговицу у ворота куртки... Готовый принять удар, напрягши слух, насторожившись, я медленно вытащил свою единственную бумажку, разгладил ее и осторожно положил на счет. Она на маленьком подносе отнесла и то и другое. Я ждал, не поворачивая головы. Она вела переговоры с мужчиной за баром. Пауза. Шум открывающегося ящика-кассы, потом звон мелкой монеты. Она вернулась с подносом, который поставила передо мной. На нем лежали три монеты по сто иен.

— Деньги? Что это значит? Она, казалось, удивилась:

— Но... Такси... Как вы вернетесь в гостиницу? На последних ступеньках она меня догнала.

— У вас есть карандаш?

Я протянул ей свою любимую вечную ручку. Она написала свое имя на карточке клуба, показала мне на номер телефона и расписание своей работы: с двух часов до полуночи.

— Кто знает, вдруг вы попадете в затруднительное положение...

Она простилась со мной, дважды поклонившись, и спустилась обратно в погребок.

6. У Шекспира

При всех своих особенностях такси Токио не избавлены от пороков, присущих этому виду транспорта в любом другом городе. Мало того, что они такие, какие они есть, их надо еще найти и остановить. Здесь, как и в Париже, когда такси требуется позарез, они все едут в парк...

Борясь со встречным ветром и стараясь не попасть под проносящиеся мимо дребезжащие колымаги, не опуская палец, обвинительным жестом указывающий в небо, я в конце концов вышел на площадь перед большим островом в самом центре Токио — Дворцом императора (спору нет, он устроился лучше всех).

Тут одно такси все же остановилось: шофер, видимо, не посмел отказать пассажиру напротив резиденции монарха. Мы тронулись. Передвижение по городу в метро, пешком или в машине — именно та зарядка, которая необходима этому многочисленному народу, обреченному терпеть подземные толчки и всевозможные катастрофы — естественные, сверхъестественные, искусственные, уже известные и еще не открытые. Мне никогда не доводилось видеть, чтобы одновременно на одних и тех же улицах велось столько работ. Машинам то и дело приходится лавировать между подъемными кранами, бульдозерами, грузовиками, до отказа груженными рельсами, лебедками, тракторами, тягачами, внезапно прыгать с трамплина, образованного разъединенными строительными рельсами, подскакивать на чугунной плите, не скрепленной цементом, и, испуская дым спереди и сзади, проезжать по старому водосточному желобу, омытому только что прошедшим грозовым ливнем. Одни объясняли это тем, что здесь заливают какое-то необыкновенное шоссе, вторые — что удлиняют метро, третьи — что тут наконец проводят канализационную систему, и все в один голос твердили, что вот в этом месте задумано нечто сногсшибательное ввиду предстоящих олимпийских игр. Только один старик сказал, что так уж оно повелось.

Мне рассказывали также, что в предвидении олимпийских игр открыты новые школы гейш, где девушки получают квалификацию в соответствии с европейскими запросами, чтобы почтенные иностранные гости не были разочарованы и непременно увидели Японию, рекламируемую туристическими агентствами.

Удар — и я подумал, что задний мост подбросит меня к Большой Медведице! Шофер не притормозил, чтобы взглянуть на амортизаторы, он даже не замедлил ход, даже не выругался. Как он должен ненавидеть эту машину!

Я возвратился мыслями к мадам Мото. Конечно, она не выспалась прошлой ночью. Когда же она смогла найти время, чтобы скроить, сметать и сшить платье из материи, купленной накануне утром, — китайское платье, обдуманное, обсужденное, пережеванное с родными? Платье, аксессуары которого — от отделки до последней кнопки — приобретались со всей педантичностью. Это чудесное китайское платье стоило мадам Мото стольких хлопот, что не могло не доставить ей радости. Оно должно было быть — и было — закончено для Шекспира...