Ночь была прохладная, туман, пронизанный лунным сиянием, стлался над равниной. Незнакомые запахи кружили голову. Впрочем, ощущение новизны быстро пропало. Ведь я бывал здесь раньше… когда-то очень давно.

Привычно двинулся по пересеченной местности в сторону древних развалин. Тишину нарушали лишь странные стрекочущие звуки, но я не понимал, кто их издает, — птицы или насекомые. Каменистая тропа была влажной и скользкой, и, когда она уводила вниз, я с головой погружался в туман. В очередной раз выбравшись на ровное место, я заметил свою длинную черную тень, — так ярок стал свет луны. Огромное и безупречное круглое светило поднялось над горизонтом. Клочковатые облачка то и дело застили его белый лик, зато небеса были чисты и искрились бесчисленными звездами.

Странные чувства я испытывал. Неуверенность в себе, сомнение в правильности предпринятых действий, даже какую-то робость… кажется, меня угнетало зрелище звездного неба… Как упорно старались мы внушить и себе, и другим, что со звездами связаны лишь непристойные или во всяком случае двусмысленные ассоциации… действовал на нервы и этот безжизненный холмистый пейзаж… Ведь я впервые за столько столетий находился вне Дома! И преследовал некоего таинственного врага, который двигался в направлении не менее таинственных руин.

Таинственные руины? А вот это что-то новое. До сих пор я не считал их таинственными. Руины просто были, были всегда, и тот факт, что сейчас они казались таинственными, как нельзя лучше свидетельствовал о происходящем в моем сознании процессе переосмысления себя и окружающей действительности. Я вдруг понял, почему никогда не интересовался этими развалинами. Да потому что в незапамятные времена знал кое-что об их происхождении. Кое-что, но далеко не все… Впоследствии, однако, мое любопытство, как меч о камень, притупилось о некий пласт подсознания.

Сколько же самых разных вещей я забыл? Быть может, что-нибудь из наследия предков могло мне сейчас пригодиться… А вдруг, преследуя этого человека, который знает, кто он такой, так же хорошо, как знаю себя я, и который вдобавок присвоил еще и опыт четырех предыдущих предков (только об одном из них, о Джордане, я имел хотя бы смутное представление) — вдруг, преследуя его, я бегу навстречу собственной гибели?

Ну что же, пусть будет, что будет. Нам давно пора выяснить отношения. Я надеялся, что и мой враг придерживается того же мнения.

А ведь не случайно он выбрал место для схватки не просто за пределами Дома, а именно поблизости от развалин старой крепости. При этой мысли мне стало особенно не по себе, но я не понимал почему…

Эх, если бы я, а не он выдернул эти штекеры!

Я бежал, настороженно озираясь, ожидая засады из-за каждого камня, хотя и чувствовал (каким-то, наверное, седьмым чувством), что у него своя, особая тактика и не станет он сейчас на меня нападать.

А вдали лежали покрытые мраком руины. Ни вспышек, ни даже слабого мерцания. Лишь черные тени, отбрасываемые ими на серебристую землю, становились короче по мере восхождения луны.

Я старался двигаться как можно тише, но шум моего дыхания слышался, наверное, за милю. С холма мне открылся вид на всю равнину. Здесь, на вершине, повеяло легким холодным ветерком, туман рассеялся. Противника моего нигде не было видно.

Во имя торжества идей пацифизма и ради сохранения стабильности в Доме я должен был уничтожить этого человека. Но и его намерение убить меня очевидно. Вот только за что?.. за что? Это оставалось для меня загадкой. Одно, впрочем, я знал совершенно точно: он намерен вывести людей из Дома и поэтому заслуживает смерти. Правда, в моем к нему отношении прослеживался определенный нюанс: если с любым другим заблудшим я бы расправился без колебаний, то упорство Блэка и, главное, его несомненная незаурядность возбуждали мое любопытство. Да, мне было интересно, какими принципами он руководствуется.

Относительно непогрешимости собственной концепции я не сомневался. Я полагал, что человеческую природу необходимо изменить, и был уверен, что принудительное моральное совершенствование возможно. И вот сейчас, огибая неглубокую, покрытую рябью лужу, я впервые удивился: «А откуда во мне такая уверенность?»

Вопрос этот касался не содержания моих воззрений, просто мне вдруг захотелось понять, откуда они у меня взялись. Мне казалось, что я думал так всегда. Но если дело обстояло подобным образом, то… я даже вздрогнул, осознав, что, да, конечно, мы оба унаследовали многовековой опыт наших с ним общих предков, но ему-то за счет большего количества выдернутых штекеров этот опыт ближе и, если можно так выразиться, «роднее». С другой стороны, он вместе с этим опытом должен был приобрести и соответствующее нашей духовной традиции мировоззрение, но вот тут были возможны варианты: либо изначально Блэк не был, что называется, потерянным человеком, и теперь, после того как он выдернул вышеупомянутые штекеры, его взгляды изменились к лучшему, либо (а такой поворот в положении дел тоже нельзя было не учитывать) опыт четырех древнейших наших пращуров был в нравственном отношении столь неоднозначен, что, обладая им почти в полном объеме, Блэк мог продолжать свою злокозненную деятельность, оставаясь самим собой, но сделавшись еще сильнее.

Все эти предположения в той или иной степени имели право на существование. Ведь о предках я не знал абсолютно ничего, так же как и о происхождении моих гуманистических взглядов. Безусловно, они были разумны, но их возникновение отнюдь не являлось результатом каких-либо логических выкладок. Нет, они были просто составной частью того, что я, может быть несколько неудачно, называл «духовной традицией». Сущность же этой традиции мне неведома!

Так вот, если допустить, что и Блэк ощущает связь с ней не менее отчетливо (и даже более, ведь он теперь на четыре поколения старше меня), то как раз это обстоятельство могло обернуться в его пользу и помочь ему сохранить независимость от моего образа мыслей… Быть может, более древние пласты нашего коллективного опыта были проникнуты духом жестокости и насилия! Впрочем, принципы гуманности, содержавшиеся в памяти семьи, не могли же не повлиять на нынешнее состояние его личности. Во всяком случае, я на это надеялся.

А вообще наше противостояние напоминало некий лабораторный эксперимент, когда два химических вещества, о природе которых ничего не известно, помещают в одну пробирку, чтобы определить, как они взаимодействуют…

Выходит, самое уязвимое место — это мое прошлое? Действительно, оно не представлялось мне таким прочным, как настоящее, ибо в нем могло наличествовать нечто способное поддержать и ободрить моего врага. Ведь ради чего, собственно, производилось частичное самоубийство при каждой смене связного? Ради чего вставлялся штекер в гнездо? Делалось это не только с целью облегчить адаптацию личности к новым, после слияния, условиям жизни. Процедура действовала облагораживающе, очищающе, из сознания каждого нового связного удалялось все, что в данную эпоху мы считали асоциальным и угрожающим спокойствию общества.

Например, сейчас я, обладая определенными качествами Винтона, был способен на такие поступки, при одном упоминании о которых Ланж Младший или Энгель содрогнулись бы в ужасе; не исключено, что кто-нибудь из них даже грохнулся бы в обморок. Но мне-то эти качества пришлись как нельзя кстати, иначе нечего было и думать о схватке с Блэком. Впрочем, меня тоже передергивало от отвращения при мысли о том, что придется воспользоваться этими допотопными средствами, придется проявить жестокость, насилие… Но ведь и мой враг был анахронизмом. Другие методы борьбы с ним обречены на провал.

Что же таилось за теми четырьмя выдернутыми штекерами? Это меня не на шутку тревожило. Я помнил, кем был недавно, знал, кем стал теперь, метаморфоза эта произошла со мной вполне безболезненно, и все мои поздние «я» (Ланж Младший, Энгель, Кэрэб) вспоминались просто как перепады мимолетных настроений. Также и не уничтоженные Винтоном качества личности Джордана прижились во мне, а те, что были загнаны в подсознание, просвечивали, как сквозь темную воду, лишь в моменты эмоционального напряжения. Тогда Джордан становился моим демоном-искусителем и пытался оказать на меня влияние. Кстати, в общих чертах мнение о нем я уже составил. Похоже, это был изрядный сукин сын, отнюдь не обремененный грузом моральных запретов.