– Поймите, времена меняются, и сейчас это уже не тот мир, в котором я привык работать. Теперь больше ценится не ум, а глазомер. А из меня плохой стрелок.

– Вы говорите полную чушь, и сами это знаете.

– Нет. Мозги ничего больше не стоят – подумайте хотя бы обо всех этих парнях, которые сидят у вас в штабе. Для шахматных игроков давно не осталось места, все решают взрывы и убийства.

– Хорошо. Тогда убейте их. Но сначала найдите. Отыщите и вызволите Фэрли.

Лайм сухо рассмеялся:

– Почему бы вам не использовать местных ребят? Испанских копов, бедуинов, пустынных крыс – в конце концов, это их территория.

– Я считаю важным, чтобы в операции участвовали американцы.

– Мы имеем дело не с берберскими пиратами. Пушки тут не помогут.

– Похищен американец, и я подозреваю, что сами похитители – тоже американцы. Допустим, испанская полиция подберется к ним вплотную, а потом что-нибудь сорвется, и все закончится провалом. Представляете, как это будет выглядеть со стороны и какие последствия это может иметь для отношений между Вашингтоном и Мадридом? Даже небольшой промах с нашей стороны способен бросить Переса-Бласко в объятия Москвы. Если уж в это дело замешана Америка, мы должны отвечать и за победу, и за поражение. В случае успеха наша репутация на международной арене вырастет еще на несколько пунктов, и мы немедленно этим воспользуемся.

– А в случае провала?

– Неудачи бывали у нас и раньше, – невозмутимо ответил Саттертуэйт. – Ничего нового не произойдет. Как вы думаете, почему я не хочу отправлять туда бравых ребят из ЦРУ? Потому что они делают работу топорно, и всех от них тошнит; никто не станет сотрудничать с ними так, как с вами.

Саттертуэйт встал. Он был слишком маленького роста, чтобы производить внушительное впечатление, но все-таки он сделал такую попытку.

Лайм отрицательно покачал головой – мягкий, но решительный отказ.

Саттертуэйт сказал:

– Мне наплевать, какие у вас мотивы, но вы совершаете ошибку. Для этой работы мы не сможем найти никого лучше вас. Я знаю, чего вы боитесь – ответственности. Боитесь, что возьметесь за это дело и проиграете, а Фэрли погибнет. Понимаю, вам не хочется иметь это на своей совести. Но вы подумали о том, что почувствую при этом я? И что станет со всеми остальными? Или вы единственный, кому придется бить себя в грудь и посыпать голову пеплом?

Лайм продолжал хранить молчание, означавшее вежливый отказ. Но Саттертуэйт все-таки достал его:

– Если мы потеряем Фэрли из-за вашего отказа, ваша вина будет несравненно больше.

В этом неожиданном повороте разговора была какая-то дьявольская красота. Саттертуэйт приготовил Лайму ловушку и захлопнул ее на его глазах.

– Если вы возьметесь за работу, – тихо прибавил Саттертуэйт, – вы будете хотя бы знать, что сделали все, что могли.

Ловко сработано. Лайм посмотрел на него с ненавистью. Саттертуэйт подошел к нему ближе и нахмурился сквозь свои очки; он сделал примиряющий жест рукой:

– Не надо меня так ненавидеть.

– Почему?

– Потому что я не хочу, чтобы вы основывали свой отказ на личных чувствах.

Лайм понял, что так действительно могло бы случиться. Он снова был прав. Демон, которому нужно повиноваться.

– Сейчас вы полетите в Барселону, – продолжал Саттертуэйт уже деловым тоном. – Вылет в половине шестого, я рассчитываю на спецрейс.

Быстрый наклон головы и взгляд на часы.

– У вас чуть больше четырех часов, чтобы собрать вещи и попрощаться с друзьями. Думаю, вам лучше поспешить.

Лайм, наклонив голову, молча смотрел на него. Саттертуэйт сказал:

– Я пока ничего не буду сообщать прессе. Чтобы не связывать вам руки. Что вам понадобится?

Продолжительное молчание; потом глубокий вздох побежденного:

– Дайте мне Чэда Хилла из моего офиса – он новичок, но умеет выполнять приказы.

– Договорились. Что еще?

Лайм пожал плечами:

– Карт-бланш.

– Это само собой.

Лайм пошел к выходу, но Саттертуэйт остановил его:

– Так как насчет вашей теории?

– Я уже сказал – в ней слишком много «если».

– Но я угадал правильно.

– И я это признал.

– Значит, мой вердикт, в конце концов, не так уж несправедлив. Верно?

Лайм не ответил даже тенью улыбки.

Саттертуэйт первым вышел в дверь, и Лайм последовал за ним. Напоследок он с недоумением оглядел комнату – несмотря на ограниченный доступ, в ней не было ничего необычного. Дверь захлопнулась. Вход запрещен.

Саттертуэйт направился в свой штаб. На пороге зала он остановился и бросил через плечо:

– Доброй охоты – так, наверно, мне следует с вами попрощаться. – Легкая ироническая усмешка растаяла на его губах. – Вытащите этого сукина сына живым, Дэвид. – И, опустив за собой воображаемый занавес, Саттертуэйт удалился в зал.

Некоторое время Лайм стоял, уставив взгляд в пол и от души презирая театральные замашки этого человека. Потом тронулся с места и пошел к выходу, наклонив голову, чтобы закурить сигарету.

22.40, континентальное европейское время.

Марио с детства привык с презрением относиться к моторным катерам. Он учился морскому делу во время летних каникул на борту принадлежавшего семье Мецетти кеча, двухместного 64-футового судна с изящным корпусом гоночной яхты. О двигателях он ничего не знал – это была сфера Элвина, – но мог стоять за штурвалом и отвечал за навигацию с помощью бинокля и морских карт. Лодка – 39-футовый «Мэтьюз» с одним большим дизелем – была сделана в Америке и плавала, по меньшей мере, уже лет двадцать пять; сравнительно новым выглядел только мотор, изготовленный во Франции. Приземистая деревянная посудина с двумя трюмными каютами на корме и на носу и небольшой открытой палубой между транцем и трапом кормовой каюты была построена с обычной для «Мэтьюз» экономностью, так что человеку большого роста едва можно было разогнуться в рулевой рубке. Невысокий Марио не испытывал от этого неудобств, но, когда в рубку входили Стурка или Элвин, им приходилось сутулиться.

Не было здесь и обычного штурманского стола; карту западного Средиземноморья приходилось расстилать на деревянной панели, закрепив ее биноклем так, чтобы Марио мог на нее смотреть, не отрываясь от штурвала. Он использовал компас и карту, чтобы прокладывать маршрут от одного маяка к другому. За час до заката волнение на море усилилось, достигнув девятифутовой отметки, и больше уже не затихало; широкий круглодонный корпус лодки мало подходил для такой качки, и Марио приходилось каждые пять минут корректировать курс, беря против волны на четверть румба – на зюйд-вест к Кабо-де-Гата, потом вокруг мыса в сторону Альмерии. Ветер дул со стороны пролива, относя судно к берегу. Трудная ночь для плавания; лодок в море почти не было, горели только огоньки бакенов.

Самым плохим моряком оказался Сезар, что доставило Марио некоторое мстительное удовлетворение: он знал, что все они относились к нему свысока, но Сезар был самым высокомерным, и теперь он с удовольствием увидел, каким салагой тот показал себя в морском деле. Чуть меньше него от качки страдала Пегги; они оба пластом лежали на койках в кормовой каюте. Элвин и Стурка находились на носу вместе с Клиффордом Фэрли, практикуясь, очевидно, в искусстве диалектического спора. Глупое занятие – стоит всем этим типам попасть наверх, как с их мозгами уже ничего не сделаешь. Марио знал это по опыту своей семьи. «Мецетти индастриз» ежедневно разрушала окружающую среду с тупым и варварским упорством, достойным Чингисхана, но стоило ему сказать об этом отцу, как тот привел к нему целую кучу инженеров со лживыми отчетами, доказывавшими, что все это только коммунистическая пропаганда.

Марио знал, что остальные относятся к нему без уважения, потому что он не отличался сильным умом и его маоизм был больше декларативным, чем усвоенным на практике. Никто из них его не любил, особенно Стурка, но ему было все равно. Зато он был полезен. И не только своими деньгами, которыми он их снабжал, но и по разным другим причинам – например, как сейчас, когда потребовалось плыть на лодке. Будь на его месте плохой моряк, судно уже десять раз утонуло бы в море или было бы выброшено на берег.