Прежде чем приступить к своим островным занятиям, Крузо дал мне свой нож и предупредил, чтобы я не покидала его замок, поскольку обезьяны не будут испытывать страха перед женщиной, какой они испытывают перед ним и Пятницей. Меня это изумило: разве женщина в глазах обезьян принадлежит к другому виду, чем мужчина? Тем не менее я благоразумно подчинилась этому приказу, осталась дома и отдыхала.
За исключением ножа, все орудия на острове были из дерева или камня. Лопата, с помощью которой Крузо выравнивал свои террасы (о них я еще расскажу позднее), представляла собой узкую деревяшку с изогнутой рукояткой, вырезанную из цельного куска дерева и обретшую твердость благодаря обжигу. Мотыгой служил острый камень, укрепленный на палке. Сосуды, из которых мы ели и пили, были из грубых кусков древесины, полости в них выщербывались или выжигались. На острове не было глины, из которой можно было бы формовать и лепить сосуды, а деревья росли чахлые и низкорослые, и их изогнутые ветрами стволы редко были шире моей ладони. Очень жаль, что Крузо не сумел сохранить ничего из обломков кораблекрушения, кроме ножа. Будь у него хотя бы простейшие плотницкие орудия, железные прутья, бруски и тому подобное, он мог бы изготовить более совершенные инструменты и с их помощью сделать свое существование не столь трудным и даже построить лодку, которая доставила бы его к цивилизованным берегам.
В хижине не было ничего, кроме кровати, сооруженной из палок, связанных ремнями, изделия грубого, но прочного, груды высушенных обезьяньих шкур, отчего там стоял запах, какой бывает в мастерской дубильщика (со временем я привыкла к этому запаху, и мне даже его недоставало, когда я покинула остров; даже сейчас, когда я вдыхаю запах свежей кожи, я едва не падаю в обморок), и печки, в которой всегда тлели угли, оставшиеся от последнего приготовления пищи, поскольку добыча огня заново была делом очень нелегким.
Того, что я больше всего хотела найти, попросту не было. Крузо не вел дневника, быть может потому, что у него не было бумаги и чернил, но более вероятно, думаю я сейчас, потому, что у него не было желания его вести или, если такое желание когда-либо его посещало, оно его покинуло. Я осмотрела столбы, поддерживающие крышу, ножки кровати, но не нашла: никакой нарезки, ни даже каких-либо зарубок, которые свидетельствовали бы о том, что он вел счет годам затворничества или отмечал лунные циклы.
Позднее, когда я стала держаться с ним свободнее, я выразила ему свое удивление.
- Предположим, - сказала я, - в один прекрасный день нас спасут. Не станете ли вы сожалеть о том, что не можете захватить с собой записи о тех годах, что минули со времени кораблекрушения; ведь тогда все вами пережитое не изгладится из памяти. А если нас никогда не спасут и мы погибнем один за другим, а такое может случиться, то неужели вы не хотите, чтобы осталось хоть какое-то напоминание о нас, и будущие путешественники, которые высадятся на острове, кем бы они ни были, смогли прочитать и узнать о нас и, быть может, пролить слезу? Потому что с каждым уходящим днем наша память становится все менее надежной; даже мраморная статуя разрушается дождями настолько, что мы затрудняемся судить о том, какую форму хотела придать ей рука скульптора. Что вы сейчас сохранили в памяти о роковом шторме, молитвах ваших спутников, ужасе, который вы испытали, когда волна поглотила вас, чувстве благодарности, которое вы ощутили, когда вас выбросило на берег, вашем первом робком знакомстве с островом, вашем страхе встретить диких зверей, первых ночах (вы рассказывали, что спали, забравшись на дерево)? Неужели невозможно изготовить некое подобие бумаги и чернил, чтобы запечатлеть то, что осталось в памяти, и чтобы это пережило вас; или, не имея бумаги и чернил, выжечь надписи на дереве или высечь их на камне? Нам, конечно, многого не хватает на этом острове, но время определенно не принадлежит к числу вещей, которых мы лишены. - Я говорила горячо, как мне кажется, но Крузо оставался невозмутим.
- Ничто не забыто, - сказал он и добавил: - А если я что и забыл, то, стало быть, это недостойно запоминания.
- Вы ошибаетесь! - воскликнула я. - Не хочу спорить, но вы многое забыли и с каждым уходящим днем забываете еще что-то! Нет ничего позорного в забвении: природа предусмотрела забвение точно так же, как предусмотрела она старение и смерть. Когда смотришь издалека, жизнь предстает перед нами лишенная присущей ей конкретности. Все кораблекрушения становятся похожими одно на другое, все спасшиеся выглядят на одно лицо, они обожжены солнцем, одиноки, прикрыты шкурами зверей, которых им удалось убить. Правда, которая делает вашу историю уникальной, которая отличает вас от старого моряка, что, сидя у камина, плетет пряжу вымысла о морских чудовищах и русалках, состоит из тысячи подробностей, которые сегодня могут показаться не заслуживающими внимания, например: когда вы изготовили иглу, которую вы прячете за поясом, каким образом удалось вам сделать в ней ушко? Когда вы шили себе шапку, чем вы заменили нитки? Такие подробности когда-нибудь убедят ваших соплеменников в правдивости вашей истории, каждого вашего слова о том, что действительно есть такой остров посреди океана, где завывал ветер и чайки кричали на скалах, а человек по имени Крузо разгуливал, облаченный в обезьяньи шкуры, и смотрел вдаль в надежде увидеть парус на горизонте.
Крупная рыжеватая голова Крузо и его бородка, которая никогда не подстригалась, поблескивали в лучах заката. Он разводил руки и снова смыкал их, грубые, задубелые от физического труда руки.
- Посмотрите на берег: он покрыт птичьим гуано, ракушками моллюсков, перьями птиц.
Крузо поднял голову и посмотрел на меня с упреком.
- Я оставлю после себя террасы и стены, - сказал он. - Этого вполне достаточно. Более чем достаточно. - И снова замолчал. А я подумала: кто станет пересекать океан, чтобы увидеть террасы и стены, которых сколько угодно у нас дома, но вовремя прикусила язык.
Мы по-прежнему спали вдвоем в хижине, он на своей постели, я на траве, которую постелил мне Пятница, заменяя ее свежей каждые три дня. Ложе получилось мягким и удобным. Когда ночи стали прохладными, я натягивала на себя покрывало из шкур; все это время у меня не было другой одежды, кроме юбочки, в которой я попала на берег; я предпочитала не носить шкур, потому что не могла привыкнуть к их острому запаху.
Иной раз Крузо не давал мне спать звуками, которые он издавал во сне, особенно - зубовным скрежетом. Дело в том, что зубы его разрушились до такой степени, что у него вошло в привычку постоянно сжимать те, что еще уцелели, чтобы утишить боль. Не очень-то приятно было смотреть, как он ест: он запихивал еду в рот грязными руками и жевал ее в левой стороне рта, где зубы причиняли ему меньшую боль. Но Баия и жизнь на острове отучили меня от брезгливости.
Мне снился убитый капитан корабля. Все виделось, как он плывет к югу в своей лодчонке, весла крестом лежат у него на груди и из глаза торчит страшный острый стержень. Море вздымает громады волн, воет ветер, с неба обрушиваются дождевые струи, но лодка не тонет, течение медленно несет ее в страну айсбергов, и я представляла себе, как она будет плыть, скованная льдом, до дня нашего воскресения из мертвых. Он был добрый человек - я, кажется, забыла об этом сказать - и, конечно, заслуживал лучшей участи.
Предостережения Крузо насчет обезьян научили меня осмотрительности. Тем не менее на третий день моего пребывания на острове, когда Крузо и Пятница отправились по своим делам, я выбралась из нашей крепости и принялась искать дорожку вниз и наконец нашла тропу, по которой нес меня Пятница, и спустилась по ней к берегу, ступая с величайшей осторожностью, поскольку обуви у меня так и не было. Некоторое время я брела вдоль берега, неотрывно глядя в морскую даль, хотя наивно было полагать, что избавление придет так скоро. Я шла по щиколотку в воде, с изумлением разглядывая бесчисленных крошечных рыбешек ярких цветов, которые тыкались мне в ноги, словно желая выяснить, что я из себя представляю. Я подумала, что остров Крузо совсем не плохое место, если уж суждено быть высаженным на необитаемую землю. В полдень я поднялась по склону и принялась собирать хворост, что и намеревалась делать с самого начала, довольная своей прогулкой.
