И он, отвернувшись, с отвращением плюнул.

— Мы хотим просить тебя, римлянин, чтобы ты допустил ко кресту Мать моего Учителя, — мягко сказал Иоанн.

— И чтобы она слышала все издевательства и насмешки, которые сыплют на голову её страдающего сына эти дети Тартара?[85] — спросил римлянин.

— Впрочем, я помогу этому делу. Проси сюда женщину и иди с нею сам, — и центурион подошёл ко кресту.

— Довольно! — зычно крикнул он.

— Ваше дело сделано. Ваш «Царь» висит на кресте. Уйдите отсюда прочь. Дайте место священным слезам матери!

Гневно косясь на центуриона и недовольно ворча, отхлынули от креста саддукеи и священники.

Тихим шагом, опираясь на руку Иоанна, подошла ко кресту закутанная в покрывало Женщина и с немым рыданием припала к окровавленным ногам Распятого.

С Божественной кротостью глянули вниз очи Бога, страдающего муками человеческими.

— Иоанн! — раздался тихий голос.

— Даю тебе свою мать: отдай её им… Мать! Сойди с высот твоих и иди к ним…

И вновь поднялись очи Спасителя и остановились на группе, которую составляли я, Фалес Аргивянин, Арраим и центурион.

Невольно глянул я на Арраима. Обратив очи свои на Спасителя, самый могучий Маг на Земле был весь порыв и устремление; я понял, что один лишь знак с креста — и всё вокруг было бы испепелено страшным Огнём Пространства…

И тихо-тихо прозвучало с креста:

— Отче! Прости им, не знают, что делают…

Низко склонилась под этим укором голова Арраима, великого Мага планеты.

— Клянусь Юпитером! — изумлённо прошептал возле меня центурион. — Он прощает им! Да он воистину Божий Сын!

Я, Фалес Аргивянин, жадно следил за всем, ибо сердце моё было переполнено вместо Холода Великого Познания потоком Любви Божественной; и увидел я, как очи Бога обратились к разбойнику, в несказанных муках не отрывавшему взора от Господа. Не то стон, не то рычание было ответом на взгляд Бога.

— Где Царство твоё, распятый Царь? — мучительно вырвалось из растерзанной груди разбойника. — Где б ни был Ты, кроткий, возьми и меня с собой!

— Ныне же будешь со мною в Царстве моём, — послышался тихий ответ с креста.

И снова увидел я, как затрепетали невидимые крылья над головою первого избранника Божия — разбойника с большой дороги, и какая-то тень легла на лицо его; он глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь.

— Клянусь Юпитером! — недоумённо прошептал стоявший подле меня центурион. — Что за дивные дела творятся сегодня? Да ведь он никак уже умер!

— Смотри, Аргивянин! — как-то особенно торжественно сказал мне Арраим, и рука его легла на плечо моё.

И вот мгла, которая давно уже стала собираться на горизонте, придвинулась ближе и стала мрачнее. И я, Фалес Аргивянин, увидел, как из неё выросли два гигантских чёрных крыла, похожих на крылья летучей мыши, как отверзлись два огромных кроваво-красных ока, как вырисовывалось чьё-то могучее, как дыхание Хаоса, гордое чело с перевёрнутым над ним треугольником — и вот, всё это неведомое, неимоверно тягостное «что-то» опустилось на Голгофу.

И во мгле грянул страшный удар грома, и могучим толчком потрясения ответила ему земля.

Раздался вой людской толпы, которая, околевая от ужаса, кинулась во тьме бежать куда попало, падая в рытвины и ямы, давя и опрокидывая друг друга.

А чёрная мгла склубилась в гигантское круглое тело, как тело Змея, и медленно вползла на Голгофу, о, чудо из чудес Космоса! Голова с кроваво-красными очами приникла к окровавленным ногам Распятого. И мои уши, уши Великого Посвящённого, услышали своеобразную гармонию Хаоса, словно поднимавшуюся отдалёнными раскатами грома из неведомых бездн Творения. То был голос самого Мрака, голос Великого Господина Материи Непроявленной в Духе[86] . Он сказал:

— Светлый Брат! Ты взял к себе слугу моего, возьми же к себе и его Господина…

— Ей гряди, Страдающий! — еле слышно прозвучал ответ с креста.

— И семя жены стёрло главу Змия! — послышался мне металлический шёпот Арраима. — Свершилось Великое Таинство Примирения[87]. Гляди, Аргивянин!..

И тут перед моими глазами развернулась такая дивная картина, которую мне не увидеть никогда, хотя бы биллионы Великих Циклов Творения[88] пронеслись предо мною.

Вспыхнул Великий Свет, и сноп его, широкий, как горизонт, восстал к Небу. И в снопе Света этого я увидел голову Распятого, такую божественно-прекрасную, озарённую таким несказанным выражением Любви Божественной, что даже хоры архангельские не могут передать того.

И вот рядом с головой Бога, ушедшего из плоти, вырисовалась другая голова, прекрасная гордой, но человеческой красотой: ещё не разгладились на ней следы страдания великого, ещё не ушли совсем знаки борьбы космической, но очи не были уже кроваво-красными, а сияли глубинами неба полуденного и горели любовью, неведомой людям, обращённой ко Христу-Победителю.

— Рождение нового Архангела! — прошептал Арраим.

И тут же, между двумя этими гигантскими фигурами, трепетал белый комочек света, радостно скользивший около груди Господа. То была освобождённая душа разбойника с большой Тирской дороги.

И точно струна гигантской арфы оборвалась в небесах, и тихий звук пронёсся над землёю:

— Свершилось!

И поползло с холма тело обезглавленного Змея, рассеиваясь в пространстве. Стало светлее.

Обуреваемый происшедшим, я подошёл ко кресту вместе с Арраимом и, посмотрев на Распятого, увидел глаза Его, ещё живые, но духа в них не было. То была одна человеческая плоть, страдающая, бесконечно добрая, бесконечно любящая, бесконечно просветлённая, но увы! — только человеческая. Дух отошёл от неё, оставив на последнее мучительное одиночество. И плоть простонала:

— Боже мой, зачем Ты оставил меня?[89]

— Клянусь Юпитером! Я не могу более выдержать! — хрипло крикнул возле меня центурион и, вырвав из рук бледного как смерть солдата копьё, с силой вонзил его в бок Распятого.

— Пусть я поступил против присяги, уменьшив его страдание, — сказал центурион, уставившись на меня полубезумным взглядом, — но того, чему я был сегодня свидетелем, не выдержал бы сам Август! Что это была за мгла, что за голоса, кем был этот казнённый, скажи мне, мудрый эфиопянин? — дрогнувшим голосом обратился он к Арраиму.

— Ты сам недавно сказал, солдат, что это был Сын Божий, — ответил ему Арраим.

Недоуменно разведя руки, грубый римлянин с выражением мучительного, неразрешимого вопроса глядел на покрытое уже тенью смерти лицо Галилеянина.

Я медленно обернулся и оглядел всё вокруг. Только два солдата, бледные и насмерть перепуганные, были на ногах, остальные ничком лежали на земле. Толпы уже не было; неподалеку валялся труп низенького священника с покрытым кровавой пеной лицом; у Креста Господня были всё та же приникшая к ногам Распятого женщина и Иоанн, весь ушедший в молитву, печальный, но просветлённый; могучая фигура римского солдата перед самым крестом, да два Сына Мудрости — я и Арраим — вот какова была обстановка последних минут Бога на Земле.

В теле жалкого менялы теплилась ещё жизнь. Очнувшийся уже центурион отдал приказание солдату перебить ему голени, а сам задумчиво отошел в сторону.

В это время из близлежащих кустов стали показываться бледные лица женщин и учеников Галилеянина. Я узнал Марию из Магдалы и Петра. Заметив меня, Мария подбежала ко мне и, заливаясь слезами, спросила:

— Мудрый эллин! Неужели Он мог умереть?

— Он воскреснет, Мария, — ответил я и, видя её страдания, обдал её теплом своей Мудрости.

Она вздрогнула и выпрямилась.

— Я знала это! Благодарю тебя, Мудрый! — прошептала она и, подбежав ко кресту, припала к ногам Распятого с другой стороны.