— Похоже на образ жизни амишей.[24]

— В середине восьмидесятых журналист газеты «Ла Насьон» рискнул написать статью о Колонии. Он назвал ее «Амиши Зла». Название потом подхватил немецкий журнал «Штерн». Довольно верно подмечено. Хотя Хартманн не следовал какому-то определенному вероучению. Он практиковал нечто вроде синкретизма с очень жесткой христианской основой и заимствованиями из анабаптизма, методизма и даже буддизма. Кажется, он побывал в Тибете…

— А когда тебя приняли в саму секту?

— Очень скоро. Из-за моего голоса. У меня был талант к пению. Может показаться, что мне повезло, но это не так. Мне угрожала большая опасность.

— Опасность?

— В мире Хартманна за фальшивые ноты приходилось дорого платить.

— Кто руководил хором? Вильгельм Гетц?

— В то время да. Потом были и другие…

— Он вас и наказывал?

— Иногда. Но не сильно. Для колотушек существовали надсмотрщики.

— Как вы жили? Помимо работы в поле и хора?

— Коммуной. Ели все вместе. Работали вместе. Спали вместе. О семье в традиционном смысле и речи не было. Хартманн на практике применял завет Господа Аврааму: «Пойди из земли твоей, от родства твоего».[25] Нашим единственным семейным очагом была Колония. И в какой-то степени мы обретали там тепло. Дальше было хуже.

— Дальше?

— Когда мы достигали половой зрелости. Утратив ангельские голоса, мы переходили к агогэ.

Слово вызвало у Волокина смутные ассоциации.

— Что это? — спросил он.

— Греческое слово, относящееся к спартанской традиции. В античные времена дети спартанцев в определенном возрасте покидали родительский дом, чтобы получить военное воспитание. Именно это происходило в Колонии. Рукопашный бой. Обращение с оружием. Испытания на выносливость. И разумеется, наказания…

— У вас было огнестрельное оружие?

— В Колонии имелся арсенал. Она строилась как крепость. Никто не мог к ней приблизиться. Применялись все технологические новинки в области безопасности. Хартманн страдал паранойей. Он вечно ждал нападения. Не говоря уже об Апокалипсисе, которым он угрожал нам с утра до вечера. Сумасшедший дом.

Русский попробовал представить себе жизнь этих детей, растерянных, подвергавшихся наказаниям, в мире, где законом служил болезненный бред одного-единственного человека. От этой мысли ему сделалось дурно. Всегда одно и то же. Мысль о страданиях детей затрагивала в нем какую-то тайную струнку. Чувствительное место, которое он не желал бередить.

— Расскажи нам о наказаниях.

— Мой мальчик, это не для слабонервных.

— Не беспокойся за нас. Просто опиши мне, что с вами делали.

— Только не сегодня. Не будем портить эту прекрасную рождественскую ночь.

— Мы прошли через твое заведение. Неплохо для затравки…

— Мой клуб — просто цирк. Сейчас я говорю тебе о настоящей боли.

— В чем тут разница?

— В страхе. Здесь все притворяются. Каждый знает, что стоит ему поднять руку, как боль прекратится. Настоящая мука начинается там, где нет границы, кроме воли твоего палача. Это и есть боль.

— Ты испытал это на себе?

— В Колонии мы все через это прошли.

Волокин не настаивал. Он пошел обходным путем:

— В каких случаях применялись наказания?

— Наказывали за ошибку, но не только. Пытки применялись из-за всякого пустяка. Неожиданно. Посреди ночи. В любое время. Иногда, когда мы возвращались с полей, откуда ни возьмись появлялся Хартманн и выбирал нескольких из нас. Не говоря ни слова, он тащил нас в подвал главной фермы. Мы знали, что нас ждет. Его собственные изобретения: зонды, инъекции, химикаты. Хартманн считал себя исследователем. Ученым. Разумеется, всегда присутствовала духовная составляющая. Мы должны были сознаваться в своих проступках. Молить о прощении и пощаде. Под конец даже целовать ему руку. Dios en el cielo, yo en la tierra.[26] На земле он был нашим единственным господином.

Касдан бесцеремонно вмешался:

— Истязать детишек не слишком по-христиански.

Милош расхохотался:

— Мальчики, вы ничего не поняли в философии Ханса Вернера Хартманна! Он-то считал, что поступает по-христиански, причиняя нам боль. Разве вы никогда не слышали об умерщвлении плоти? Думаю, небольшой урок богословия пойдет вам на пользу. Послушайте меня, мои птенчики. Я сегодня в ударе…

Чтобы достигнуть чистоты, нужна молитва. Но прежде всего — боль. Наказание — это очищение. Оно помогает человеку возвыситься. Это ключ ко всякому духовному росту. Выжечь зло внутри себя. Отринуть все земное. Плотское. Чтобы обрести душу чистую и свободную.

Позвольте мне объяснить вам эту особую алхимию. В некотором роде парадокс. Надо отрешиться от своего тела, хотя оно в то же время проводник, орудие познания… Умерщвляя свою плоть, вы вступаете в разговор с Богом. Становитесь добровольным мучеником. Избранным. Свободным от себя и от мира. Extra mundum factus…[27]

Волокин недоуменно переглянулся с Касданом. «Кошка-девятихвостка» была последним местом на свете, где он рассчитывал услышать богословскую лекцию. Милош продолжал:

— Не надо хмуриться, друзья. Я говорю вам о вполне конкретных ощущениях. Вам не случалось замечать, что, когда вы голодны, ваше сознание обостряется? Вы переходите на более высокий уровень сознания. По-видимому, Хартманн испытал это на себе в послевоенном Берлине. Когда он впадал в мистический транс, голод лишь усиливал его видения, его откровения. И он обрел свой путь: молитва, голод, умерщвление плоти… Эти испытания открывают вам душу, мальчики. Дух становится тоньше и позволяет узреть Бога. Буддисты называют это пробуждением. Мусульманские суфии веками применяют такие упражнения.

Но у христиан есть конкретный образец этого пути. Пути Христа. Мессия сошел на землю, вочеловечившись. Он испытал физические страдания, чтобы вернуться к Своему Отцу. Этот путь он прошел в муках. Он указал нам наш Путь.

В «Асунсьоне» подражание Христу приобрело конкретные черты. Хартманн обращался прежде всего к детям. И поэтому он искал яркие примеры. Для бичевания он использовал особое дерево. Дерево Христа. Поэтому дети, испытывая боль, отождествляют себя с Иисусом. Так обычный ребенок отождествляет себя с телегероем, надевая его костюм.

Волокин и Касдан переглянулись. Если им нужна была связь между прошлым и настоящим, Колонией и нынешними убийствами, они ее обнаружили. Тугой узел связывал все, что они сейчас услышали, с акацией в Ботаническом саду…

Милош добавил бархатным голосом:

— Вы знаете, вся эта боль была ненапрасной. Мы выполняли миссию… космического масштаба. Своими страданиями мы искупали грехи человечества. По мнению Хартманна, наша коммуна была совершенно необходима. Мы представляли собой очаг — средоточие веры и боли, которое в какой-то степени уравновешивало мир грешников…

Теперь заговорил Волокин. Он хотел вернуться с небес на землю:

— Все это не объясняет, почему в семьдесят третьем году Колония превратилась в пыточный центр для политзаключенных.

— Хартманн нисколько не верил генералам из Сантьяго. Его вообще не интересовали политические потрясения в стране. Нет. Единственное, что имело значение, — это обращенный на нас взгляд Господа. Наша битва с дьяволом!

— Не вижу связи.

— Коммунизм был одним из ликов дьявола. Заблудших заключенных следовало спасти. Разумеется, заставить их говорить, но также и очистить. Пытая, мы спасали их души. Можно сказать, учили их разговаривать со Всевышним Отцом. К несчастью, мало кто из них выжил. В госпитале тоже творилось много странного. Но туда нам ходу не было. Тамошние врачи продолжили добрые старые медицинские опыты времен концлагерей.

Милош поерзал на своем троне, издав непонятное звяканье. Волокин подумал, не сидит ли толстяк голой задницей на битом стекле.