– И это окончание столь же заслуживает доверия, сколь и начало, скажу я вам, – заметил Вейн. – У вас получился милый бесхитростный рассказ, как раз для беседы за чаем: этакий натюрморт в словах.

– Какая неслыханная и ужасная история! – воскликнула Барбара. – Слушая ее, чувствуешь себя дикарем-каннибалом.

– Ex Africa[8], – с улыбкой произнес юрист. – История ведь и происходит из страны каннибалов. Полагаю, все такие истории щедро окрашены негритянской кровью, особой субстанцией, из-за которой чувствуешь себя, словно в кошмаре, и не можешь толком понять, кто же здесь главный герой: дерево, человек или сам дьявол. У вас разве не было подобного ощущения, когда вы читали «Сказки дядюшки Римуса»[9]?

– Да-да, – сказал Пейнтер, – все так и есть.

Теперь он взглянул на законника с новым интересом. Юрист, представленный как мистер Эйш, принадлежал к людям, более достойным внимания, чем кажется на первый взгляд. Если бы Наполеон был рыжеволос и – на удивление – удовлетворился бы тем, что втиснул бы свои амбиции в узкие рамки провинциальных тяжб, он мог бы выглядеть точно так же. Рыжая голова его выглядела слишком большой и значительной, а тело, скрытое под темной, неброской одеждой, по сравнению с ней казалось более тщедушным – в точности как у Наполеона. В обществе сквайра он, по всей видимости, чувствовал себя свободнее, чем доктор: тот, хоть и джентльмен, был довольно робкого десятка и пытался держаться в тени.

– Как вы совершенно справедливо заметили, – сказал Пейнтер, – моя история явно окрашена элементами дикарской культуры, возможно негритянской. Однако я полагаю, что в ее основе лежит некая агиологическая[10] притча об отшельнике, и хотя знающие критики возражали мне, что никакого святого Секируса никогда не существовало, он мнится мне аллегорией разведения лесов как такового, ведь его имя в переводе с латыни означает «топор».

– Ну, если так рассуждать, – вмешался поэт Трегерн, – можно договориться до того, что сквайра Вейна не существует, а он лишь аллегория флюгера[11].

Его шутка была встречена довольно прохладно. Наморщив лоб, Эйш взглянул на поэта поверх стола; тот ответил ему несколько двусмысленной ухмылкой.

– Следует ли мне так понимать, – спросил Эйш, – что вы готовы признать как юридический факт существование этого загадочного Секируса? Или, чего доброго, то, что деревья могут ходить?

– Я вижу проходящих людей, как деревья, – отвечал поэт, – как тот прозревший слепец из Евангелия[12]. Кстати, как следует понимать, вы-то признаете юридическим фактом существование упомянутого… чудотворца?

Пейнтер вмешался в разговор – вежливо, но поспешно:

– Это звучит загадочно, словно речи психолога. Вы видите людей как деревья?

– А есть разница? Я не представляю, почему люди ходят, так почему я должен быть уверен, что деревья на это неспособны? – парировал поэт.

– Вообще говоря, такова природа их организмов, – подал наконец голос врач, доктор Бартон Браун. – Она заложена в их строении. Растения ведут прикрепленный образ жизни.

– Иными словами, дерево торчит в земле от Рождества до Рождества, – возразил Трегерн. – Точно так же вы безвылазно сидите в своем кабинете каждый день с десяти до одиннадцати. А теперь представьте, что в это время в ваше окно заглянула фея, только что соскочившая с Луны, чтобы поводить хоровод с Плеядами. Может ли так случиться, что она, увидев вас, решит, что вы ведете прикрепленный образ жизни и в природе вашего организма – сидеть на месте?

– Так вышло, что я не верю в фей, – сухо ответил доктор, крайне недовольный переходом на личности.

От смуглого поэта, казалось, расходились во все стороны горячие волны плохо осознаваемого гнева.

– Ну, доктор, иного я от вас и не ожидал, – в своей обычной громогласно-дружелюбной манере начал сквайр, но умолк, заметив, что его собеседника отвлекли.

Дворецкий, до того молча прислуживавший за столом, возник за стулом доктора и тихо, как и подобает вышколенному слуге, что-то сказал ему. Это был такой типичный дворецкий, что особенности его внешности не сразу бросались в глаза, а меж тем выглядел он, словно еще одна копия портрета (правда, слегка приукрашенная и облагороженная), с которого лепили почти всех корнуолльских кельтов округи. Его лицо было желтоватым, практически землистого оттенка, а волосы – иссиня-черными. Отзывался он на имя Майлз. Вообще говоря, внешность аборигенов этих мест порой действовала угнетающе на стороннего наблюдателя, вызывая странное ощущение, будто эти смуглые лица на самом деле – маски некоего секретного общества.

Доктор со смущенным видом поднялся с места.

– Я вынужден извиниться, что вношу сумятицу в наш милый вечер, однако меня зовет долг. Пожалуйста, не расходитесь. Мы, врачи, всегда готовы к таким ситуациям. Возможно, теперь мистер Трегерн признает, что мой образ жизни все же не такой уж прикрепленный.

Выпустив эту парфянскую стрелу, встреченную смехом, он очень быстро зашагал по солнечной лужайке туда, откуда начиналась дорога в деревню.

– Он очень добр к беднякам, – с уважением сказала Барбара.

– Замечательный человек, – согласился сквайр. – А где Майлз? Мистер Трегерн, хотите сигару?

Он поднялся из-за стола, остальные последовали его примеру, и вся компания расположилась на лужайке.

– Примечательный человек этот Трегерн, – в своей обычной непринужденной манере обратился американец к юристу.

– Примечательный – это очень точное определение, – мрачно согласился Эйш. – Но боюсь, я не готов к прениям по его поводу.

Сквайр, уставший ждать желтолицего Майлза, сам сходил за сигарами; а Барбара, прогуливаясь по террасному саду, снова оказалась в компании поэта, только на сей раз – что было довольно символично – они стояли на одном уровне. Мистер Трегерн снял свой диковинный плащ и теперь выглядел менее эксцентрично, почти как обычный человек.

– Я не хотела быть с вами грубой, – выпалила она.

– И это хуже всего, – отвечал литератор, – потому что, увы мне, я-то как раз хотел быть грубым с вами. Когда я поднял глаза и увидал вас там, наверху, во мне что-то взыграло, как бывало во все ключевые моменты истории. О, восхищение я тоже испытывал, конечно! Полагаю, все иконоборцы сами были в некоторой степени идолопоклонниками.

У этого человека было удивительное умение превратить любой разговор в глубоко личный – мягким, как кошачья поступь, и таким же стремительным поворотом. Так же быстро он карабкался по круче немногим ранее. Из-за этого он казался Барбаре опасным и, возможно, лишенным принципов. Она резко сменила тему, выбрав такой предмет разговора, который был интересен и ей самой.

– Так все же, что вы имели в виду, упоминая о деревьях, которые могут ходить? – спросила она. – Только не говорите, что вы и правда верите в волшебное дерево, которое ест птиц!

– Я скорее удивлю вас, рассказав, во что не верю, чем во что верю, – серьезно сказал Трегерн. Помолчав, он обвел широким жестом дом и сад. – Я скорее вот в это все не верю. Например, елизаветинские дома, елизаветинские семьи постепенно богатеют, становятся больше, респектабельнее и так далее. А взгляните на нашего друга дровосека. – Он указал на человека с затейливой черной бородой, который все еще рубил дрова ниже по тропе. – Его семья живет здесь издавна, и во времена, которые вы называете темными веками, она была богаче и свободнее, чем сейчас. Стоит дождаться, пока историю Корнуолла напишет корнуолльский крестьянин.

– Но позвольте, – настаивала Барбара, – какое отношение все это имеет к тому, верите ли вы в деревья, поедающие птиц?

– А почему я должен исповедоваться вам в том, во что я верю? – спросил он, и в голосе его слышались бунтарские нотки. – Богачи пришли сюда, чтобы присвоить нашу землю, наш труд и наши обычаи. И теперь, использовав все это и, что хуже, выучив нас на свой манер, вы хотите присвоить и наши грезы?