— Так вот, в среднем за год совершают самоубийство пять тысяч жителей Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, — сказал мистер Оливер классу за полчаса до того, как покончил с собой. Мальчики и девочки смотрели на него с вежливым равнодушием.

— Довольно интересная цифра, — оживлённо продолжал учитель. — Да, очень интересная.

Кэти Уильямс подняла светловолосую голову. Она скрестила свои длинные ноги — у сидевших поблизости мальчишек перехватило дыхание, им даже показалось, будто они слышат, как при трении тонко шипит её нейлон.

— А почему не больше и не меньше? — спросила она. — Почему не пятьсот или не пять миллионов?

— В этом все и дело, понимаете? — ответил мистер Оливер. — Вот что здесь самое интересное. Никто толком не знает, почему так происходит. Просто принято считать, что давление общества на человека таково, что происходит именно такое число самоубийств.

Кэти многозначительно посмотрела на Роберта Сенделла, самого прыщавого из своих ухажёров.

Тот облизнул губы и послушно пробормотал:

— В ка-аком они возрасте, сэр? Я хочу сказать, они — молодые? Я хочу, то есть, спросить…

Роберт покраснел и умолк, остальные захихикали, стреляя себе в висок из воображаемых пистолетов.

— Боюсь, возрастную разбивку не делали, — ответил мистер Оливер. — Не думаю, что среди них было много молодых людей. Хотя и они попадаются, конечно… Но возникает вопрос, почему столь многие выбирают «римский путь»… Кстати, кто-нибудь знает, почему — «римский путь»?

Никто не ответил. Внезапно хлынул дождь, и все дружно повернулись к широким окнам.

— Потому что римляне одобряли самоубийство, — ответил наконец мальчик с удивительно низким голосом.

— Ну, я бы не сказал, что они «одобряли», — заметил учитель. — Хотя это уж точно, неодобрительного отношения у них не было. Это считалось правом каждого человека. Однако с появлением христианства, разумеется…

Вялая дискуссия продолжалась ещё некоторое время, потом прозвенел звонок — электронные усилители разнесли его трели по всем коридорам и классным комнатам.

— Спасены! — воскликнул юноша, потом вспыхнул и смущённо добавил: — Извините, сэр. До свидания.

Мистеру Оливеру уже можно было идти домой и заниматься обычными делами, но он ощущал себя в каком-то безвременье. Он подошёл к окну, уставился на серый лондонский пейзаж. Общение с детьми оставляло в его душе чувство неудачи, провала. Что он может дать детям, кроме сухих прописных истин? Если сам он не видит смысла в жизни, так чему же учить молодёжь?

Ещё лет двадцать этой бессмысленной работы, потом несколько лет на пенсии, а дальше — болезни, унизительное существование в больнице и… смерть. Так стоит ли дожидаться всего этого!

Нет, так нельзя! В комнате было душно. Он должен сопротивляться, это ясно. Сначала подышать свежим воздухом из окна, потом прогуляться. Действие, любое действие, даже самое простое, поможет ему встряхнуться.

Он открыл окно, и воздух в комнате показался ему ещё более отвратительным. Дождь хлестанул в лицо, и он чуть наклонился вперёд, навстречу струям. Его тело — тело немолодого человека — подрагивало от холода и казалось дряхлым и никому не нужным.

— Бедный Билли, — прошептал он, не замечая, что говорит вслух, — ты совсем замёрз. Какая холодная жизнь.

И бросился вниз головой на бетонированную дорожку.

Самоубийство учителя сделало этот вечер каким-то особенным. Сразу после ужина все стали лихорадочно перезваниваться по телефону. Согласно неписаному кодексу поведения, более строгому, чем нудные правила родителей, девочки могли звонить девочкам, мальчики — мальчикам и девочкам, но ни в коем случае девочка не должна первой звонить мальчику.

Примерно через час группы, стайки и ганги стали собираться в кафе и кофейных барах района. Самые «крайние» элементы, как обычно, толпились у музыкального автомата в «Тропической ночи». В полном противоречии с теориями школьных психологов и социологов местный клан состоял из двух групп подростков, между которыми на первый взгляд было мало общего: хулиганов и интеллектуалов. За пределами школы имели значение высота причёски и ширина джинсов, но никак не оценки. И эти две группы на год-два объединяло взаимное, хотя и вынужденное уважение.

— Вот он рассказывал про это да сам себя и грохнул, — сказал Эрни Уилсон. Его слушали внимательно: три недели в исправительном заведении создали ему стойкий авторитет. — Да пускай все эти учителя попрыгают из окон. Они же глупые, а то бы не пошли на такую работу.

Эрни Уилсон всегда ходил в чёрной пластиковой куртке под кожу. Выше пояса он одевался в расчёте на Арктику, ниже — тонкие узкие джинсы, нейлоновые носки и мягкие остроконечные сандалеты. Эрни не мог допустить, чтобы разговор перехватили занудные интеллектуалы, и, тыкая указательным пальцем в воздух, он говорил уверенным голосом:

— Он всегда был такой же, как все, этот Оливер: они друг от друга ничем не отличаются. Мысль об этом грызла его, грызла и убила, понимаете? Это — пси-хо-логи-чёс-кое! — Он огляделся по сторонам. После ареста — ему было тогда всего четырнадцать — Эрни всегда садился так, чтобы ему была видна входная дверь. Так и получилось, что он первым увидел мистера Теллена, репортёра местной газеты. — А, тип из районного листка. Вообще-то он парень ничего.

Мистер Теллен подошёл к ребятам и, широко улыбаясь, снял запотевшие очки в чёрной оправе. Он одевался аккуратнейшим и современнейшим образом — лет эдак на десять моложе своего возраста.

— Ну, ну, — сказал он, — это печальные новости, детки…

— Печальнее быть не могут, детка, — подхватил Чарли Борроуз.

Эрни Уилсон нахмурился и протянул в ковбойском стиле:

— Чего-же-тебе-надо-детка?

Мистер Теллен поплотнее запахнулся в непробиваемую репортёрскую шкуру.

— Вы, ребята, должны были знать, думаю, мистера Оливера? Слышали новость, конечно? Несчастный случай, я полагаю? Как, по-вашему, окна там не слишком низкие? Инспектора когда-нибудь приходили в школу? Для вас, ребята, наверное, тяжёлый удар, а? У нас-то район тихий, скромный… Вы уж извините, что я столько вопросов задаю. Но это не просто так, здесь есть нечто такое, чего я не понимаю…

— Вали отсюда, молодой человек, а не то… — отрезал Эрни, и все посмотрели на репортёра холодно и враждебно. У детей было некое подобие уважения к учреждению, которое они терпеть не могли, и мёртвому учителю, которого презирали.

— Во всём этом есть что-то забавное, — заявил мистер Теллен.

— Да, и это забавное — ваша шляпа, — отозвался Эрни, и все расхохотались.

Теллен, однако, знал, что дети не могут долго сохранять позу — а сейчас это было лишь позой — и начнут задавать вопросы. Так и вышло.

— В чём дело? — спросил один из мальчиков. — У вас есть фамилия учителя, вы будете на следствии — чего же вы хотите от нас?

— Чем это пахнет для нас? — Эрни задал вопрос в манере частного детектива из кино.

— Ну, мои дорогие молодые люди! Вы видели слишком много фильмов. Моя газета не платит за информацию. Я угощу всех кофе, но только потому, что вы все мне нравитесь…

— Жаль, что это не взаимно… — пробормотал Чарли.

— Так вот, о мистере Оливере… — начал Теллен, сделав предварительно заказ. Дети притихли.

— Он выбросился из окна. Жаль, что и тебе не пришло в голову сделать это, — отрезал Эрни. — О чём тут вообще трепаться? Это было его право.

— А что вы вообще о нём знаете? — спросил Теллен. — Может быть, — он тряхнул головой, — Оливер занимался с кем-то из девочек… частным образом? Ну, вы понимаете?

Все рассмеялись: «Старый Олли — и девочки! Подохнуть можно!»

Мистер Теллен вытащил из кармана свёрнутый номер популярной газеты, затем раскрыл её на самой известной колонке: «Алф Сосед: „Как это вижу я, приятели“. Помимо колонки в газете, Алф Сосед вёл ещё передачу на телевидении „За соседским забором“, которую каждое воскресенье смотрело восемь миллионов человек.