Из двух основных книг, почитаемых христианами — «Ветхого Завета» и «Нового Завета», — они принимали только последний, ссылаясь на то, что Бог Иегова, явившийся Моисею, не несёт любви, что он грозен и мстителен. Иегова проклинает, а Бог благословляет. Катары особенно отмечали те места в «Ветхом Завете», где говорится о гневе Иеговы. «И я вражду положу между тобою и между женою и между семенем твоим…».[17] «Разве это может сказать Бог? — спрашивали они.
— Бог — это воплощение любви». Они ссылались на важнейшую заповедь Христа: «Сие заповедую вам, да любите друг друга»,[18] «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою».[19] Ветхозаветный Бог, наславший всемирный потоп, разрушивший Содом и Гоморру, уничтоживший Иерихон, давший законы возмездия, истребляющий беспощадно врагов, не может быть Богом, говорили катары. Иегова, согласно «Ветхому Завету», постоянно грозит, что уничтожит врагов своих, что за грехи отцов покарает детей до третьего и четвёртого колена. «Но разве может истинный Бог нести зло? — возмущались катары. — Бога нельзя бояться, потому что Бог несёт любовь, кротость, миролюбие и прощение».
Альбигойцы верили в Бога доброго, светлого, но, видя, сколь несовершенен мир, сколь жестоки и вероломны люди, они приписывали создание всего живого, включая и человека, другому существу — Люциферу. Лишь душа — творение доброго Бога Света. Катары презирали смертное тело, считая, что в него, как в тюрьму, заключён дух. Но если человек будет вести праведный образ жизни, то его светлая часть, то есть душа, победит в этой борьбе. Многих катары увлекали своей геройской твёрдостью перед лицом инквизиции, стойкостью перед жестокими пытками, жаждой умереть за свою веру. Искусство и умение еретиков пропагандировать своё учение, убедительно и красочно рассказывать о зле, заразившем нынешних пастырей, о порче, которую те внесли в христианское учение, вызывало бурю негодования со стороны католической церкви. Бороться с еретиками убеждением оказалось не так-то просто, а учитывая праведную жизнь, которую они вели, почти невозможно. Катары соответствовали всем принципам своего учения. Люди тянулись к ним и, видя распущенность нравов католического духовенства, всё больше и больше отдалялись от господствующей религии. Трубадуры высмеивали попов, открыто сочиняя памфлеты. Да и между самими католиками составилось убеждение, что «совершать таинство Евхаристии некому, так как достойных лиц для того не имеется». Только аскетическое подвижничество и праведная жизнь католических прелатов могли вернуть отступников в лоно церкви. Был, правда, ещё один способ — сила оружия. Его в конечном счёте и избрали.
Крестовый поход против ереси, затеянный тридцать лет назад Римской Церковью и ввергнувший Лангедок в пучину мрака и бесконечной войны, в конечном итоге принёс свои плоды. Петля папского надзора всё сильнее и сильнее сдавливала шею некогда независимого южного края. Ни о какой свободе вероисповедания не могло быть и речи. Ненависть к катарам и вообще нетерпимость ко всему некатолическому достигла наивысшего предела. Не мирной проповедью, не увещеванием, а силой и мечом устанавливалась вера христианская. Гонимые катары с печалью говорили, что Бога милосердного, утешающего и всепрощающего Римская Церковь превратила в безжалостного и карающего, забыв слова Иисуса о необходимости прощать заблудших не семь, а «седмижды семьдесят раз», защищать веру не убивая, а умирая за неё, не жестокостью, а терпением.
Единственным местом, где катары могли укрыться от своих гонителей, были неприступные пиренейские горы, на вершинах которых расположились такие цитадели, как Монсегюр, Рокафиссада или Керибюс. Тех же еретиков, кто остался жить на завоёванных французами землях, ждала известная участь: смерть на костре или пожизненное покаяние.
Рауль прошёлся по комнате. Ему было зябко и неуютно. Может, это от нахлынувших мыслей? Усевшись в глубокое кресло перед камином и закутавшись в медвежью шкуру, он стал смотреть на огонь. Языки пламени закручивались вверх причудливыми хвостами, разбрасывая вокруг золотистые искры. Огонь навевал грустные мысли. Рауль попытался переключиться на воспоминания о юности, но всё равно возвращался к настоящему, ибо всё, ради чего он жил, происходило здесь и сейчас. В сердце безраздельно царствовало сострадание к истерзанной родине.
Он вдруг вспомнил о яблоне, что росла в саду. Он сам её сажал ещё мальчиком. «Этой осенью её срубили, она высохла, потому что была стара… Как я».
Ему было жаль эту яблоню. Садовник тогда сказал: «Всё, что становится бесполезным, следует предавать огню». Яблоню разрубили и сожгли. И вместе с ней как будто сожгли всё лучшее, что было в его жизни.
В дверь постучали.
Рауль, погружённый в свои думы, не шелохнулся. К чему суета? Он знал, кто эти ранние гости.
Стук раздался сильнее и настойчивей. Послышались шаркающие шаги слуги и его сонный недовольный голос:
— Кого это в такую рань принесло?
Но уже через минуту, забыв про сон, он стоял перед хозяином возбуждённый, с округлившимися от страха глазами.
— Господин, там… там… — его голос дрожал, выдавая крайний испуг.
— Инквизиторы, — спокойно произнёс Рауль, даже не повернувшись в его сторону.
Слуга быстро-быстро закивал.
— Они… пришли за вами, — еле слышно прошептал он.
Рауль молчал, всё так же глядя на огонь.
В комнату вбежал жена. Лицо её было заплакано. Под глазами — тёмные круги. Она, как и Рауль, всю ночь не сомкнула глаз.
— Господи всемогущий, — взмолилась она, — помоги нам. Не дай погибнуть.
Рауль повернул голову к жене и как можно ласковее произнёс:
— Успокойся, дорогая, не надо плакать. Всё во власти божьей. Спаситель терпел худшие муки…
Он не успел договорить. Сзади раздался грозный голос:
— Властью, данной нам, мы призываем Рауля де Брюи на святой суд инквизиции. Собирайся.
Жена обессилено упала в кресло, закрыв лицо руками.
Рауль молча встал и направился к выходу.
Как странно, когда твой город становится чужим для тебя. Это ощущение невозможно передать словами. Его можно только почувствовать.
Рауль де Брюи шёл в сопровождении инквизитора и стражи по улицам Тулузы. Нет, никаких новых построек не появилось, разрушений тоже не было. Просто это уже был действительно не его город. Рауль смотрел на улицы, дома, ранних прохожих глазами странника, оценивая настоящее и будущее, понимая, что всё лучшее Тулузы уже позади.
Впереди в предрассветных сумерках виднелся тёмный силуэт Нарбоннского замка, расположенного на восточной окраине. Приближаясь к нему, Рауль чувствовал, что на душе становится холодно и одиноко. Однако не сам замок вызывал у него мрачные чувства, а примостившееся к нему со стороны реки Гаронны здание, над воротами которого было выбито: DOMUS INQVISITIONIS. В этом помещении, которое ещё совсем недавно занимал доминиканский монастырь, теперь помещался «Дом инквизиции». Монахи переместились в более просторное здание, передав своё обиталище инквизиционному трибуналу. Но и они были тут не первыми хозяевами.
До появления монахов здесь было шумно и весело. Гремела музыка, устраивались праздники и представления, трубадуры упражнялись в мастерстве слога. Рауль помнил те времена, он часто бывал приглашён на пышные празднества, которые устраивал у себя владелец дома, его приятель, богатый тулузец Пётр Челлани.
И кто бы тогда мог подумать, что Челлани, весельчак, любитель развлечений и рыцарских турниров, всего через несколько лет станет первым инквизитором Тулузы! Что тот самый дом, где шумели светские пиры, он отдаст монахам-доминиканцам, а ещё через два года над входом появится вот эта надпись — «Дом инквизиции». И суд в нём будет вершить не кто иной как Челлани, призывая к ответу своих друзей, тех, с кем прежде сидел за одним столом.
