— Никитушка, голубчик, конечно, я верну тебе кассету. Но почему такая спешка? Никто ведь нас не подгоняет. Попаримся, Иудушку подлечим. А там уж…

— Чего меня лечить? — Шерстобитов угадал замысел владыки. — Я здоровый.

— Вот и докажешь. Ты как, Агатушка? Гляди, Никитушка, сомлела девушка. Напугал ты ее, голубчик.

Не жмись, детонька. Никитушка только с виду неприступный, сердце у него мягонькое, доброе, как у козленочка.

Никита Павлович не поддался на хозяйские увертки.

— Где ее прячешь, Сидор? В кабинете, небось?

— Где же еще? Все кассеты там. Выберешь любую.

Никита Павлович, не обращая внимания на толстопузого хозяйского холуя и на растелешенную наводчицу Агату, неотрывно зрел в тусклые очи Самарина.

— Как тебе это в голову пришло, Сидор? Или я плохо служил?

— Не совсем пойму, о чем ты, голубчик. Как же плохо? Отлично служишь. Сегодня хотел тебе премию выдать, как раз после баньки собирался наградить за твои невероятные подвиги.

Ему не терпелось выяснить, что за кассета померещилась чудовищу, но спрашивать напрямую глупо.

Можно еще пуще разозлить.

— Не верти хвостом, Сидор. Поздно… Ну что, шибко радовался, когда кассету глядел?

— Да нет, не шибко. Чего там особенно радоваться.

Кассета как кассета.

Он с трудом сдерживался. Первые минуты было забавно, теперь стало грустно. Как же так. Ему, великому стратегу, ответчику за всю Россию, приходится откалывать коленца перед умственным недомерком.

Перед собственным рабом. От печени к глазам поднялся тугой жар. В трудной, долгой жизни ему много приходилось маневрировать, прикидываться овечкой и волком, судя по обстоятельствам, но всему есть предел. Он не в тех годах, чтобы ломать петрушку, смиряя гордыню. Пусть это игра, пусть забава, но роль клоуна не для него. В груди закололо. Чтобы поглубже вдохнуть, он выпрямился.

— Ишь как тебя корежит, — усмехнулся Никита. — В каком она сейфе? Который справа, что ли?

— Неужто сам за ней пойдешь?

— Придется. Ты уж, видно, свое отходил.

— Ты о чем, Никитушка? Никак угрожаешь?

И началось кино. Шерстобитов, уловивший, к чему клонится разговор, успел натянуть на себя брюки и поднялся на ноги с явным намерением улизнуть.

— Ты куда? — холодно поинтересовался Никита Павлович.

— Отлить надо. Пузырь прихватило.

— Не надо. На том свете отольешь. Потерпи немного.

Он достал из кармана костяной милицейский свисток и дунул в него. На переливчатый сигнал отозвался, возник в комнате как Конек-Горбунок, главный подручный Никиты — Гиля Станиславович Хорьков. Его пустое, как тарелка, лицо, радостно светилось, одет он был в холщовый передник, в руках держал топор в брезентовом чехле. Из чехла наполовину, как меч из ножен, высовывалась длинная полированная рукоять.

Одновременно Иссидор Гурович с мальчишеской грацией сорвался с дивана и устремился в предбанник к заветному ящику. Никому в голову не пришло его остановить.

— Эй, — лишь шумнул вдогонку Никита Павлович, — не споткнись, Сидор!

Самарин быстро вернулся и начал палить из «стечкина» прямо от притолки. Он успел выпустить шесть пуль, и результаты оказались впечатляющими. Когда-то он был хорошим стрелком, его натаскивал отменный мастер-особист, но сейчас, то ли от волнения, то ли с отвычки, пули пошли причудливой россыпью. Первая вонзилась в шею Шерстобитова и разворотила ее, словно фугасом. В разные стороны рассыпались клочья кожи, пена и кровь, а сам Герасим Юдович, жалобно скуля, повалился на пировальный стол. Вторая пуля разнесла вдребезги мраморную фигурку купидона, стоящую на шкафу. Две других впились рядышком в плечо Никиты Павловича.

— Надо же, — пробормотал он озадаченно. — Меткий какой чудило!

Две последних пули отправились за молоком, никому не причинив вреда. На этом стрельба закончилась, потому что Хорек, подскочив сборку, выбил из старческой руки пистолет. Вдобавок хряснул Самарина по уху, и тот осел на пол, скрипнув коленями, как протезами.

— Не балуй, барин, — пожурил Хорек. — С пистолетиком разве можно баловать.

Подошел Никита Павлович, морщась от боли, поглаживая, баюкая левое плечо.

— Ну что, оприходуем батюшку? — спросил Хорек, и глаза его жарко полыхнули.

— Волоки в массажную, — распорядился Никита Павлович. — Там удобней.

Агата, воспользовавшись суматохой, кинулась к двери, открыла, нарвалась на чей-то кулак и долетела обратно аж до дивана. Шерстобитов все еще дергался в конвульсиях, пытался зажать дыру в горле, откуда истончившейся струйкой вытекали остатки жизни.

— Помогите, пожалуйста, — прошелестел неразборчиво.

— Заткнись, дурак! Не до тебя сейчас, — Агата брезгливо отодвинулась.

Иссидора Гуровича разложили на массажной кушетке, Никита Павлович уселся ему на живот, а под голову Хорек подставил табуретку. Придирчиво оглядел приготовленного для казни клиента. Засомневался:

— Чего-то не так, Никита Павлович. Смаку не будет.

Может, сбегать за чурбачком?

— Некогда. Приладься как-нибудь.

— Не осрамиться бы.

Самарин изловчился и чуть не впился зубами в ляжку Хорька. Тот со смехом отпрянул.

— Юркий папаня. А с виду дохляк.

— На его месте и ты станешь юрким.

— Давай поговорим, — попросил Иссидор Гурович, целя раскаленным взглядом в переносицу Никиты.

— Об чем говорить?

— Ты же не будешь в самом деле меня убивать. Говори, чего тебе надо?

— Мне ничего не надо, — спокойно ответил Никита Павлович. — Все, что надо, у меня есть. Потому и совесть не мучит. Тебе, Сидор, хочу сказать напоследок.

Сам себя ты перехитрил.

— Да чем перехитрил-то, чем?

— А тем! Всех людишек за дерьмо держал, за вошиков, и тут ошибся. У некоторых самолюбие есть. Их обижать нельзя понапрасну.

Самарин уже понял, что все серьезно, и вряд ли ему удастся уцелеть, бес сорвался с цепи, но страха не испытывал, одно глубокое удивление. Как неожиданно и странно обрывался путь.

— Это ты, что ли, человек, Никитушка? Или вот этот недоумок?

— Допустим, что и так.

— Не смеши старика, — выговорил с натугой. — Может, где и остались люди, но это не вы. Вы с Хорьком просто грязи комок. Прореха человеческая.

Но это неважно. Я-то вас таких и люблю. Из грязи нового человека можно вылепить. Жаль, коли не успею, не погляжу, какой он будет. Слышь, Никитушка, скажи, чем тебя задобрить? Хочешь много денег? Или еще чего?

Никита не ответил, потому что от кровяного головокружения, от пылкой боли в плече на секунду выпал из сознания. Зато отозвался Хорек, который к тому моменту подогнал к табуретке пластиковый тазик.

Надулся, как бычок, укорил:

— Зачем лаешься, папаня? Какая же мы с Палычем грязь? Нам твои деньги тьфу насрать. Ради идеи стараемся.

— Ради чего?!

— Мы санитары общественного прогресса. Всю гниль выскребаем, где достанем. А ты говоришь — деньги. Нехорошо, папаня.

Очухавшийся Никита Павлович солидно добавил:

— Работа трудная, но кому-то надо ее делать.

Услыша такое, Самарин окончательно утвердился: выжить не удастся. С маньяками не договоришься. Но все-таки попробовал еще разок.

— По миллиону каждому на рыло, — сказал твердо. — Отпусти, Никитушка. Я ведь не хотел тебя обидеть. Не ведаю, чем и задел.

— Ага, обидеть не хотел, а плечо продырявил. И компромат накопал.

— Так это же в горячке, не по злобе. Слезь, по-хорошему обсудим. Миллион, Никитушка! Это же сколько деньжищ, представляешь?!

Подал голос Хорек:

— Новый инструмент не худо бы купить, Никита Павлович. Да и форменку вы обещали.

— Давай! — приказал Никита. — Приступай! Он со своим змеиным языком любого заговорит.

Хорька не надо было просить дважды, топор давно приготовлен к работе, но на сей раз коронный удар получился кривым. Говорящая голова Иссидора Гуровича не отделилась от туловища, нелепо зависла на табурете, кровь брызнула Никите в лоб. Никита Павлович утерся рукавом, бросил презрительно: