Вчера Андрей сказал Инге, что он артист. Девушка не сразу поняла. Налегая на оградку веранды, она шептала:

— Вас? Вас, Андре?

— Их. — Андрей указал на себя пальцем, — их шаушпилер,[20] Форшто? Шау-шпи-лер…

— О, гут! — воскликнула Инга, забыв осторожность.

Снизу Андрей видел в круглых глазах девушки неподдельный восторг. Андрей растрогался. А Инга, энергично хлопнув ладошкой по оградке, упорхнула в дом.

— Мама! Где ты? Мама! Он артист! Артист! — девушка с хохотом кружилась. Подол ее легкого платья вздулся колоколом.

Она побежала в кухню. Ей не терпелось убедить мать, что нацисты все время клевещут на русских. Только вчера они доказывали по радио, что все русские очень отсталые. Руководство лагеря прилагает много усилий, но никак не может приучить русских мыться. Русские предпочитают есть мясо сырым. Какая нелепость! Разве могут быть среди таких дикарей артисты? А вот Андре артист. Все врут, надеются, что какие-нибудь простаки поверят. Ведь в лагере нет бани. Где она?

Мать, взглянув на дочь, строго спросила:

— Опять ты была на балконе? Инга, я вынуждена сказать отцу. Ты не представляешь, как это опасно. Ведь запретили. Они могут нас выселить из дома. Да мало ли чего они могут. Хозяева… И потом отец недоволен. Ты берешь у него табак. Хороший довоенный табак. Такого нет… Теперь вообще ничего нет.

Инга, обидчиво надув губы, ушла из кухни.

— Мне жаль русских, — говорила ей вслед мать, довольная в душе отзывчивостью сердца дочери. — Они такие несчастные, но надо иметь благоразумие.

…Андрей стоит под углом умывальника. Тут он не виден с ближней правой вышки, а левая далеко и теперь почти совсем скрыта туманом.

Андрей волнуется. Что он ей скажет? Нет, нельзя ее подвергать опасности. Он ничего не станет говорить, а только поглядит на нее две-три секунды, не больше…

Стараясь привлечь внимание девушки, Андрей покашливает, потом, оглядевшись на все стороны, тихо, вполголоса запевает. Запевает то, что первым приходит на ум.

Смолкнув, Андрей осторожно выглядывает из-за угла умывальника. Часовой, втянув голову в поднятый воротник шинели, по-прежнему дремлет. На дворе, как в пустыне, ни единой души.

Проходит несколько томительных секунд, и Андрей не слышит, а скорее чувствует, как скрипнула дверь. Андрей еще сильнее запрокидывает голову. Он уверен, что Инга на балконе. Вот она! Проворные руки развешивают что-то на оградке. Наклонилась… Улыбается… Андрей жадно заглядывает в ее глаза.

— Инга! — шепчет он.

Небольшой белый пакетик птицей выпархивает из руки девушки. Андрей поспешно прячет его, театрально прикладывает руки к сердцу, кланяется.

Девушки уже нет, а Андрей еще долго смотрит на балкон, пятится. Сейчас он зайдет в умывальник и посмотрит, что в пакете. Повернувшись, Андрей напарывается на острый и холодный взгляд усатого Матвея. У Андрея немеют, отнимаются руки и ноги, а между лопаток так начинает жечь, будто за шиворот сыплется раскаленный песок.

Повар не спеша подкручивает длинный ус. На вольной баланде его лицо распухло, глаза заплыли. Кожа натянулась, лоснится. И сам он весь раздулся, точно его до отказа накачали водой.

— Рискованно… — Матвей укоризненно кивает.

Страх Андрея сменяется слепой злостью. «Рад случаю!.. Чертова свинья!» Андрей готов вцепиться в горло повара… — Если бы еще кто-нибудь?.. Унтер, к примеру?.. Или боцман? — Повар не спеша уходит. Идет в направлении ревира.

Море неистовствует. Волны с разбегу наскакивают на железную стену. Одна многотонная махина сменяет другую…

Совсем недавно здесь, на пологом берегу, стояли живописные дома норвежцев. Защищенные с севера отвесным каменистым обрывом, они смотрели на море, будто нетерпеливо ждали, когда оно, успокоясь, повеселеет.

Теперь домов нет. Их снесли оккупанты. Фашисты перегородили железной стеной узкий, подходивший к жилищам заливчик, выкачали воду. Немцам надо углубиться, выбрать камень за перегородкой на добрый десяток метров ниже уровня моря.

Выполняя приказ фюрера, фашисты строят базу для ремонта и укрытия подводных лодок. Шесть боксов, в каждом из которых разместится по две лодки. Надежно укрытые железобетоном, они будут выжидать удобного момента, чтобы наброситься на караваны судов, идущих в северные порты Советского Союза.

…Железная переборка содрогается, гудит. Море беснуется, точно мстит за ущемление своих прав. Кажется, еще одно усилие — и все рухнет: вода и железо погребут работающих внизу пленных.

Сверху, сквозь мутную пелену дождя, серые фигуры пленных выглядят маленькими и жалкими. Вот они, подобно муравьям, облепили с грех сторон вагонетку, катят… Катят медленно, еще медленнее набрасывают на кольца крючки. Потом, задрав головы, с завистью глядят на машиниста подъемного крана. Ему там, в стеклянной будке, сухо.

Так проходит несколько минут. Никто не мешает машинисту, не кричит «давай». Машинист, молодой белокурый датчанин, тоже не спешит. Мастера нет. Вахтман где-то наверху прячется от дождя. Они не особенно любят спускаться в яму, а если спустятся, долго не задерживаются.

— Какого там черта? Подохли? — кричит Егор. Но пленные будто не слышат его. Егору хочется растолкать людей, огреть кого следует шлангом, но жаль выходить из-под скалы. Здесь так тихо. И дождя будто меньше. Хотя дождь Егору не так уж страшен: неделю назад он обзавелся просторной клеенчатой курткой с капюшоном (три черпака баланды оказались неодолимым соблазном для парня из пятой комнаты — тот поступился подарком норвежца). И как теперь ни старается дождь — шинель под курткой остается сухой. Ноги Егора надежно защищают русские сапоги из яловой кожи (Егор выменял их на свои разбитые ботинки с додачей черпака баланды).

Егор то и дело опасливо поглядывает на тропинку, по которой обычно спускается в яму мастер. Только бы не прозевать. Иначе влетит… Ему, Егору, влетит. Еще выгонят… Вот из-за этих доходяг выгонят.

Егор с яростной матерщиной выскакивает из-за укрытия.

— Сколько говорить, падлы?!

Машинист двигает рычагами, и вагонетка под мерное жужжание мотора плывет вверх, потом в сторону, опускается на деревянную площадку, под которой стоит железная самоходная баржа. Пленные, приняв вагонетку, опрокидывают ее. Камень с гулом летит в баржу.

Егору ничего не остается, как броситься к пленным, которые нагружают камнем другую вагонетку.

— А вы какого?.. Черти снулые!.. Жмурики!

Откуда-то появляется Бойков. Он смотрит со стороны на Егора, подзывает его. Тот подходит не сразу.

— Ну, чего?

Бойков кивает на пленных.

— Промокли ребята. До костей…

— А я при чем? Дождем не распоряжаюсь. Небо заткнуть не могу.

— Это, конечно, Егор, — миролюбиво соглашается Бойков — Только зря так. Ведь как аукнется — так и откликнется. Испытал уже…

Егор тугодум. Ему легче забросить в вагонетку пятидесятикилограммовый камень, чем быстро сообразить, что к чему. Сначала ему просто досадно, что черный Федор суется не в свое дело. И всегда он так. Ребят ему жалко. Ишь, сердобольный нашелся. Черт с ними, с ребятами. Тут самому до себя.

Егор, зло пуча глаза, говорит:

— Знаешь, что? Ты меня не касайся. Иди, откуда пришел. Обойдусь без советчиков.

— Смотри… — многозначительно бросает напоследок Бойков.

Он ушел. Егор стоит под проливным дождем, помахивая шлангом, думает. Только теперь начинают приходить на ум злые слова, которыми следовало резануть черного. Вскоре Егор «доходит» до смысла поговорки. «Как аукнется — так и откликнется». Грозит, сволота… На испуг хочет взять. Нет, не на такого напал. Теперь он этих доходяг сотню разбросает… Сам полицай, а грозит. Стажу Антону… А может, тогда он, Федор, надоумил пленных задушить его? Вот гад! Ну, погоди!