Что касается цели приезда – и в этом не было единодушия. Конечно, некоторые слабые голоса заикались о революции, о восстаниях и т. д. – большинство газет глядело гораздо глубже на это дело.

Орган повышателей полагал, что целью приезда большевиков было именно повышение курсов – и в это же самое время орган понижателей склонен был предполагать, что большевики направят все усилия именно на понижение: их затаенная цель – вызвать на бирже панику и под шумок спустить свои собственные облигации по хорошей цене: ясно, что в случае паники биржа набросится на иностранную валюту. Орган тотализатора сообщал, что большевики приехали как раз на объявленные бега и уже поставили крупную сумму на «наших фаворитов» и – надо надеяться – поставят еще.

Орган знаменитого общества изготовления патентованных подтяжек уверял, что большевики приехали с тайной целью скупить все изделия их фирмы, в виду того, что русские, ходившие, как известно, до сих пор в костюмах Адама, согласно последнего декрета Совнаркома срочно обзаводятся принадлежностями туалета – и в первую очередь, конечно, изделиями «нашей фирмы» – как наиболее практичными и дешевыми. Покупатели приглашались не откладывать покупки на завтра, так как завтра, по всей вероятности, товара на складах не окажется.

Орган изобретателя пилюль Перри-Верри сообщал, что три господина, весьма похожие на русских большевиков, купили у них вчера несколько тонн товара, по-видимому, для личного потребления и обещали покупать исключительно эти пилюли.

Сообщалось также, что большевики уже сделали визит председателю кабинета сэру Перкинсу, который, по слабости зрения, не заметил подлога и принял их очень любезно. Тут же весьма деликатно намекали, что сэру Перкинсу пора отдохнуть от трудных забот по управлению государством, и намечались новые кандидаты в премьеры.

Кэт Упстон, по обязанности секретаря, читала все сообщения и хохотала до упаду, и даже Дюревиль был в хорошем построении. Телефон звонил, не переставая. Своим отвечали, – что это очередной бум буржуазной прессы, потерявший тираж в виду затишья на политическом горизонте, и что, конечно, тут не обошлось без биржевых комбинаций, тем более, что бумаги летели вниз с головокружительной быстротой. Чужим Кэт отвечала все, что только могло прийти ей в голову – и на основании ее сообщения одна газетка в экстренном приложении напечатала, что большевики уже заняли город, перерядившись полисменами, и стоят сейчас на перекрестках всех улиц. Шефу полиции это сообщение, как позорящее честь полиции, но понравилось, газетка была конфискована, что повысило ее тираж до двух миллионов экземпляров.

В ГОРОДЕ.

С утра город представлял необычайное зрелище: улицы были заполнены народом, так что на тротуарах становилось тесно. Газеты, особенно то, которые больше всего интересовались приездом большевиков, раскупались нарасхват и чуть не с бою. На всех перекрестках возникали митинги: ораторы правых партий призывали к расправе с большевиками, проповедники говорили о наступлении обещанных писанием сроков и тщетно молили о покаянии, фокусники показывали самые невозможные сальто-мортале – и полиция не могла ввести все эти, дозволенные законом развлечения – в дозволенные законом же рамки. На самой большой площади выступал молодой оратор левого крыла рабочей партии – Джон Робертс – он явился прямо с завода, не переодевшись, и его речь о социальной революции произвела на слушателей огромное впечатление, так что возбужденная толпа чуть не побила полицейских, просивших перенести митинг в закрытое помещение. Перед зданием американского посольства, где по слухам скрывались переодетые американцами большевики, была устроена сочувственная демонстрация; когда же к демонстрантам вышел представитель заатлантической республики с благодарственной за приветствия речью – в него полетели гнилые яблоки и комья грязи, и достойному американцу пришлось спасаться бегством.

– Русские большевики! – передавалось из конца в конец… но русские большевики тщательно скрывались, и красивейшие дамы города напрасно вышли на улицу в лучших своих нарядах: они все равно нигде не встретились со столь неожиданными и интересными гостями,

МИСТЕР БЕБЕШ И МИСТЕР УНДЕРГЕМ.

Мистер Бебеш с утра заметил только одно: понижение курсов. Мистер Бебеш отдал приказ: скупить то количество акций, которое продано было вчера – и в результате у мистера Бебеша оказалось большое количество золота и бриллиантов совершенно даром. Кроме того, крупные суммы денег переведены были мистером Бебешем на заграничные банки тех государств, внутреннее положение которых не возбуждало опасений. Мистер Бебеш был спокоен, тем более, что мистрисс Бебеш спала всю ночь спокойно – даже слишком спокойно.

В десять часов звонил Ундергем. Мистер Бебеш сказал, что меры приняты, но дольше бороться даже у него, мистера Бебеша, нет сил: курсы падают катастрофически – и советовал выжидать.

Но мистер Ундергем выжидать не мог. Срок – в час дня. До часу дня – или деньги или полное разорение. По-видимому, надо было готовиться ко второму: мистер Ундергем собрал в течение трех часов все свои ценности, получил заграничный паспорт и выехал из города. Погнавшиеся за ним кредиторы увидели только хвост удалявшегося парохода…

А в два часа дня весь город говорил о крахе крупнейшей фирмы «Ундергем и К°» и закрытии на неопределенный срок металлургического завода, на котором было занято до ста тысяч рабочих.

Разговоры эти сопровождались небывалой паникой на бирже, еще большим повышением золота и цен на продовольствие, а у сберегательных касс стояли длиннейшие хвосты – и так как в два часа операции по выдаче денег прекращались, то некоторые из этих касс были разгромлены толпой, не нашедшей при этом в несгораемых шкафах ни одного шиллинга.

НА ЗАВОДЕ.

В три часа дня депутат Дюревиль вызван на завод.

– Ваше присутствие крайне необходимо.

Депутат Дюревиль сказал секретарю редакции Кэт Упстон:

– Дожидайтесь моего возвращения.

Автомобиль быстро примчал Дюревиля к заводу:

– Поскорее, поскорее, вас ждут!

Привычной походкой опытного оратора Дюревиль проходит через толпу. Тысячи глаз – черные, серые, голубые смотрят на Дюревиля. Тысячи глаз, в которых и горечь, и надежда, и озлобление, и ненависть. Эти глаза пронизывают насквозь, эти глаза впиваются в Дюревиля…

– Дюревиль… Дюревиль…

– Товарищи!

И опять Дюревиль чувствует на себе глаза. Без этих впивающихся в него глаз Дюревиль не смог бы сказать ни слова.

– Дюревиль… Дюревиль…

Но речь Дюревиля вызывает, недоумение:

– Организованность… Спайка… Дисциплина… Глаза – тысячи глаз, вспыхивают негодованием. Глаза – тысячи глаз, выражают нетерпение. Слово берет Джон Робертс – рабочий того же завода.

– Довольно! Мы не позволим, чтобы нас выбрасывали на улицу, как собак. Не позволим!

Натрибуне снова Дюревиль.

– Партия обсудит вопрос о всеобщей забастовке!

Но сепаратные выступления…

– Внимание… Внимание…

– Партия примет все необходимые меры! Если надо будет…

Дюревиль не договорил: крики, аплодисменты.

Джон Робертс снова на трибуне:

– Победа или смерть!

– Победа! Победа!

Старый рабочий, стоявший в первых рядах, заявил: – Мы хотим видеть русских товарищей!

– Русские!.. Русские!.. – пронеслось по залу. Задние взбирались на плечи передних – чтобы увидеть русских товарищей.

– Это ложь буржуазной печали! Русские к нам не приезжали!

Но никто не поверил. Шёпотом передавали:

– Еще не время…

Рабочие хорошо знали, зачем приехали русские товарищи!

– Товарищи! – сказал в заключение Дюревиль – предлагаю вынести резолюцию протеста против закона о высылке русских… Приветствие русскому пролетариату…

Резолюция принимается единогласно. Гражданин Дюревиль возвращается домой.