По сходне на корабль поднимались матросы, человек пять. По вещевым мешкам и той заметной робости, с какой ступали они на палубу, было видно, что это ребята из пополнения. Шествие замыкал маленький, узкоплечий матросик. Он старательно повернул голову в сторону Военно-морского флага, отдал честь и…

То ли споткнулся будущий «гроза морей», то ли ноги у него заплелись, но через секунду паренек плашмя грохнулся к ногам командира вахтенного поста. Новенькие ботинки, привязанные шнурками к карману вещевого мешка с силой ударили хозяина по затылку и тот тоненько ойкнул.

Петр Иванович в два прыжка очутился рядом с упавшим, правой рукой схватил его за шиворот, поставил перед собой.

— Ушибся, сынок?

Вопрос он задал просто так, вырвалось само собой. А тот шмыгнул носом, вытащил носовой платок, вытер ладони и жалобно протянул:

— Об железо, больно.

Матрос всхлипнул. Старший мичман Петрусенко сначала не поверил. Матрос плакал! Две светлые маленькие бусинки слез медленно сползали по нежным, еще не знавшим бритвы щекам.

Петр Иванович оторопел. В душе его шевельнулась досада. Какой неуклюжий моряк, на трапе споткнулся. Да еще и нюни распустил, маменькин сынок. За свою службу боцман чуть ли не впервые видел, как человек в военной форме лил слезы. Детский сад! Стыдоба.

— Вам что, товарищ матрос, — зловещим шепотом прошипел он, — для утешения нянечку вызвать или вы сами перестанете слезы лить?

Новичок испуганно захлопал белесыми ресницами.

— Как фамилия, спрашиваю.

— Матрос Конев… Для прохождения дальнейшей… службы прибыл.

— Для прохождения! — передразнил он Конева. — Ну и проходите, чего было заторы устраивать?

Новички испуганной стайкой двинулись в сторону рубки дежурного по кораблю. Главный боцман набросился на командира вахтенного поста:

— Вы для чего поставлены здесь? Ворон ловить?

Тот оторопел, переступил с ноги на ногу и невпопад рявкнул:

— Так точно, товарищ старший мичман!

У старшего мичмана глаза на лоб полезли. Матрос быстро поправился:

— Больше не повторится.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Петрусенко резко повернулся и направился в каюту. За рубкой дежурного он наткнулся на какого-то матроса, оббивавшего старую краску и ржавчину с леерных стоек. Матрос работал самозабвенно, большой гаечный ключ двадцать семь на тридцать так и мелькал в сноровистых его руках.

— Что это за инструмент, где вы его взяли?

Последовал бесхитростный ответ:

— Так у наших боцманов разве молотка выпросишь? Небось зашхерили, а тут выкручивайся, как можешь.

— У кого лично вы просили инструмент и почему ко мне не обратились за наведением порядка во вверенной мне команде?

Матрос поднял голову, увидел Петрусенко и замолчал. Когда вконец разгневанный главный боцман исчез за поворотом, он пожал плечами, поудобнее перехватил ключ и сделал такое заключение:

— Во-во. Ты самый скареда и есть. Ты же приучил своих боцманят жилить все, что есть. А потом ходишь, орешь, придира первосортная.

В каюте Петр Иванович несколько поуспокоился. Стало хорошо, прохладно, когда негромко зашумел кондиционер. Посидеть, выкурить сигарету, привести в порядок мысли и можно направляться в малярную кладовую. Он так и сделал. Отдохнул и поднялся на верхнюю палубу.

Здесь священнодействовал старшина первой статьи Абросимов. Кладовщик матрос Гоча Силагадзе находился рядом. Он налил понемногу различной краски в плошки, дал палочку, кисть и теперь с большим удовольствием наблюдал за работой старшины. Гоча очень уважал трудолюбивых командиров.

При виде главного боцмана Саня весело закричал:

— Вроде получается, Петр Иванович!

— Звание забыли товарищ старшина первой статьи? Напомнить?

Саня Абросимов, ввиду своей приближенности, изредка называл своего старшину команды по имени-отчеству. Вот он и решил, что сегодня момент для такого обращения вполне подходит. Ответная реакция показала, что ошибся. Бывает.

Он протянул фанерную дощечку:

— Вот, товарищ старший мичман, нравится?

Было видно, что человек постарался. Во влажном еще мазке и синева морская проглядывалась, и цвет брони присутствовал, и даже пороховым дымом отдавало.

На сердце Петрусенко отпустило. Он так и эдак поворачивал фанерку под лучами солнца, заходил с ней в тень и снова придирчиво рассматривал. Вытягивал руку, приближал к глазам, затем ставил образец на бочку с краской, отходил к двери, чтобы посмотреть на мазок оттуда. Колер определенно был удачным. По душе будто пушистый котенок пробежал.

— Давай еще пару фанерок, чтобы было из чего старпому выбирать.

— Это я враз. Вот что я придумал…

Абросимов определенно был в ударе. Он так и сыпал словами, и, явно гордясь удачей, приводил примеры из своей гражданской жизни, когда посещал художественную студию. Петр Иванович окончательно подобрел, даже взял из стопки принесенных старшиной дощечек одну и попросил у матроса Силагадзе кисть:

— Глядишь, и я изображу чего.

Кладовщик просьбу выполнил и, хитро улыбаясь, нырнул в дальний угол своей кладовой. Там у него хранился запас списанных простыней, наволочек, полотенец.

Проведай Иваныч об этом тайнике, подумал Гоча, пришлось бы держать ответ. В малярке должна быть только краска, а он этот боцманский завет нарушил. И, главное, сделал так вполне осознанно. Мало ли, рассуждал он, руку или одежду испачкаешь. Или, скажем, тару понадобится вытереть. Другой, конечно, будет летать как угорелый, носиться, высунув язык в поисках ветоши по всему кораблю. И предложат ему в электромеханической боевой части машинисты трюмные грязное рванье. Вах, ему, Силагадзе, побираться совсем не надо, самое последнее дело. Пусть лучше к Гоче бегают, а он еще посмотрит, помогать ли, нет.

Матрос вылез на свет божий преисполненный гордости, подал старшине команды половинку старенькой, но выстиранной простыни и, не моргнув глазом, сказал:

— Как чувствовал, приготовил сегодня утром. Оно хорошо, не замараетесь, если сделать что-то вроде передника.

— Молодец, спасибо. А у тебя там больше ничего нет?

Как бы не поняв намека, Силагадзе ответил:

— Все есть товарищ старший мичман. Все храню, ничего никому не даю без разрешения. С разрешением тоже, это, не люблю разбрасываться, пусть даже это будет краска. Учет каждой фляги с шаровой, с белилами, с краской палубной и каютной имею. Слоновая кость тут для коридора. Во, еще грунтовка есть.

— Хитрит, чертяка, — посмеялся про себя опытный боцман, но виду не подал. Побольше бы таких матросов в боцманскую его команду и можно служить, не тужить.

Любезно пожалованную простынку он приспособил согласно совету матроса, подпоясался нашедшимся у него же шкертиком. Краску старший мичман размешивал плавно, круговыми движениями, кистью водил бережно, так, чтобы ни одна капля не упала на палубу. Предосторожность Гочи оказалась лишней. Никак не могли пострадать ни кремовая рубашка, ни прекрасно отпаренные, с острой стрелкой брюки Петрусенко, но отказаться от внимания матроса, игнорировать его заботу было нельзя. Петр Иванович душу подчиненных чувствовал и соответствующее отношение ценить умел.

Боцманята уважали своего старшину команды. Он знал, что между собой матросы называют его не по должности или званию, а Иванычем, как делали это офицеры. Слышал: «Иваныч сказал», «Иваныч в курсе». Он и о тайнике Силагадзе был осведомлен. Непорядок, конечно, если рассуждать по большому счету. Для хранения ветоши на корабле есть специально отведенное место, она хранится в баталерке, но у Гочи тряпочки-шнурочки сложены аккуратно. Пусть, не велик проступок, людям всегда есть чем руки вытереть, разве это плохо? Его предшественник попытался было втихомолку бидон браги поставить, но Петрусенко учуял, теперь тот матрос ходит в трюмачах.

За приятным делом Петрусенко любил напевать. Широкая его глотка, привычная заглушать любые шумы корабельного масштаба, не могла издавать звуки в четверть силы. Приходилось как-то приспосабливаться и ныть в нос тонко и гнусаво, на комариный лад. Это вынужденное нытье на настроении, по крайней мере самого певца, в худшую сторону не сказывалось. В соответствии с мыслями менялась и мелодия исполняемой песенки, вернее, громкость ее исполнения. Для абсолютно лишенного музыкального слуха Петрусенко, само собой, нот не существовало.