— Зачем же по воскресеньям больше, нежели в простой день? — спросил капитан.

— Почему? — сказал Нептун. — Потому что она, наверное, подгуляет в субботу23; а притом по воскресеньям имеет меньше занятий и более времени думать о грехах своих и приносить покаяние.

— Но вы, наверное, не позволили бы принцу бить таким образом супругу свою?

— Не позволил ли бы я? Наверное, нет, если она ведет себя как должно; но если дает волю языку и непослушна, то я угостил бы ее, как свою Амфочку — не правда ли, Амфи? (ударяя богиню в подбородок). — Мы не имеем дурных жен на дне наших морей, и если вы не знаете, как держать своих в повиновении, так присылайте их к нам.

— Но средство вашего величества очень жестоко и в особенности неприлично для принца.

— Тогда заставьте лордов, находящихся при короле, исполнять это, — сказал угрюмый Нептун. — Если они поленятся, в чем они вообще, смею сказать, весьма грешны, то пошлите за шкиперским помощником на Ройяль Билли24, — он услужит ей, уверяю вас; и еще вдобавок за полгаллона рома заставит старых гвардейских драбантов танцевать вокруг компаса, как пляшут под линьками.

— Его королевское высочество, конечно, выслушает ваши советы, мистер Нептун; но я не могу вам сказать, последует ли он им. Не угодно ли вам выпить за здравие его королевского величества?

— От всего сердца, сэр; я был всегда добрый приятель короля и готов выпить за его здоровье и сражаться за него.

Капитан поднес морскому богу полный стакан мадеры, а другой богине.

— Пью за здоровье и многолетие нашего возлюбленного короля и всей его королевской фамилии! Дорога наша была необыкновенно затруднительна, и мы не смачивали еще губ своих с тех пор, как оставили остров Св. Фомы на экваторе, сегодня утром. Но нам нельзя терять времени, капитан; я вижу здесь много новых лиц, как будто требующих, чтобы их умыли и выбрили; а если мы прибавим еще кровопускание и лекарства, то это принесет им большую пользу.

Капитан кивнул головой в знак согласия, и Нептун, ударивши о палубу концом трезубца, потребовал внимания и так обратился к своему двору:

— Послушайте, мои тритоны, вы призваны сюда брить, купать и лечить всех, кого понадобится, но я повелеваю вам быть вежливыми. Я не позволю никаких грубостей; если мы заслужим дурную славу, то не получим дани; а первого, кто ослушается моих приказаний, я привяжу к десятидюймовой мортире и потоплю в океане на десять тысяч сажень глубины, где он будет питаться одной только соленой водой и морской травой целые сто лет. Приступайте же к вашей работе.

Двенадцать человек с толстыми палками немедленно отправились на шкафуты, посылая вниз всех, кто еще не был брит и мыт (то есть в другом полушарии) и строго присматривали за ними, покуда вызывали их наверх одного за другим.

Коровье стойло заблаговременно было приготовлено, чтобы служить ванной; его обили парусиной вдвое и в некоторых местах заколотили досками; оно вмещало в себе до четырех бочек воды, и беспрестанно наполнялось помпой. Многие из офицеров откупились от бритья бутылкой рома; но ни один не мог избежать окропления соленой водой, которая лилась на них в большом изобилии; досталось даже и на долю капитана; но он нисколько не огорчился и, казалось, оставался доволен шуткой. Легко можно было видеть при этом случае, в какой степени кто был любим командой, по мере жестокости, с какою с ним обходились. Новичка сажали на край стойла, спрашивали его о месте рождения и в то время, как он открывал рот, бритвенная щетка цирюльника, должность которой отправляла большая малярная кисть, втыкалась в рот полная грязного мыла, и им намазывали потом лицо и подбородок; все это немилосердно соскабливалось огромной бритвой. Доктор щупал у него пульс и прописывал пилюлю, насильно забивавшуюся ему за щеку; а склянка со спиртом, у которой пробка вооружена была короткими заостренными гвоздиками, с такой силой подносилась к носу, что окровавливала его; после этого пациента опрокидывали в ванну и предоставляли ему выбираться из нее как умеет.

С солдатским капитаном, унтер-офицером, комиссаром, баталером и унтер-баталером обращались жестоко. Мичманы искали старшего лейтенанта; но он старался держаться под крылом у капитана и долгое время ускользал от нас. Наконец, сильный шум на баке заставил его прибежать туда, где все мы окружили его и так начали обливать ведрами воды, что он рад был скрыться в шканечный люк и искать убежища в кают-компании. Когда сбегал он по трапу, мы кидали вслед ему ведра, и он запнулся и полетел кувырком.

Комиссар заперся в своей каюте; саблями и пистолетом грозил он всякому, кто к нему ворвется; но мичманов нельзя было испугать этим; мы вытащили его и славно окатили с головы до ног, потому что он не отпускал нам вина сверх положенного. Его повели наверх с большой церемонией; саблю держали у него над головой, а пистолеты опущены были в ведро с водой и неслись перед ним; после немилосердного бритья, леченья и погруженья в ванну, он возвратился в каюту, как мокрая крыса.

Солдатский старший лейтенант, всегда надоедавший нам своей немецкой флейтой, составлял для нас славную добычу. Не имея уха, он не щадил наших, и потому мы потащили его в ванну и вдобавок к прочим номерам праздника заставили выпить полкружки соленой воды, наливая ее ему в рот через его же флейту. Я припоминаю теперь, что издаваемые им при этом случае крики, заставили старшего лейтенанта подойти к нам с приказанием отпустить бедного музыканта.

Таким порядком продолжались увеселения праздника; однако сцена скоро переменилась. Один из фор-марсовых, доставая воду с русленей, упал за борт; об этом сейчас же закричали, и корабль привели в дрейф. Я побежал на корму, и, видя, что упавший не может плавать, кинулся в воду для спасения его. Вышина, с какой я бросился, заставила меня глубоко уйти под воду; вынырнув, я увидел руку человека и поплыл к ней. Но, о Боже! каков же был мой ужас, когда я увидел себя посреди его крови. Я сейчас же догадался, что его схватила акула; каждую секунду я ожидал и себе подобной участи, и удивляюсь, как не утонул от страха. Корабль, шедший в то время по шести или семи узлов в час, удалился на довольно большое расстояние; я считал уже себя погибшим, потерялся и лишился сил при внезапном приближении страшной, и, как мне казалось, неизбежной смерти. Однако понемногу я образумился, и мне кажется, в течение пяти минут припомнил себе все свои грехи за пять лет. Я молился усердно и обещал исправиться, если Богу угодно будет спасти меня. Молитва моя была услышана, и одно только Провидение избавило меня от челюстей рыбы. Я был уже с милю от корабля, когда шлюпка пришла взять меня; возвращаясь обратно, мы увидели у самой кормы судна трех огромных акул, которые, вероятно, схватили несчастного матроса и погнавшись за этой добычей, не тронули меня.

Взошедши на корабль, я встречен был капитаном и офицерами самым лестным образом, за мой, достойной похвалы поступок, и все смотрели на меня с участием и удивлением; но если они считали меня заслуживающим похвалы, то я сам о себе того не думал, и спустился в свою каюту с негодованием и презрением к своему унижению, которого не могу описать. Я чувствовал, что недостоин был никаких похвал. Предосудительная и порочная жизнь, какую я до того вел, обрушилась на меня с страшным обвинением. «Гром не грянет, мужик не перекрестится», говорит пословица, и одно только сознание такого ужаснейшего положения могло пробудить меня, закоренелого грешника, к признанию высшей силы.

Я переменил платье, и рад был ночи, чтоб остаться наедине с самим собою. Но сколь несравненно ужаснее показалось мне тогда положение мое! Воспоминание о пережитом заставляло меня дрожать, и я делал самые торжественные обещания на новую жизнь. Как скоропроходящи были эти чувства! На долго ли хватило добрых намерений? До тех пор, пока соблазн не встречался на пути, покуда не было случая грешить; покуда не было средств удовлетворить этой жажде. Обещания мои были написаны на песке. В короткое время я сделался по-прежнему безрассуден и нечестив, хотя часто содрогался при воспоминании о моем счастливом избавлении; и спустя много лет после того, мысль об акуле, хватающей меня за ногу, сопровождалась всегда сознанием, что если бы я не исправился, то дьявол точно так же ухватил бы меня.