— А Старый Гуньке вчера в пятак заехал, ты представляешь? — Жека полюбовалась на собственное изображение в телевизоре и потянулась к зеркальцу, дабы сравнить былую красоту с актуальной.

— Зачем? Нервы, что ли, сдали?

— Да как тебе сказать… Это уже под утро было, когда ты отзвонила, что такси нормально довезло. А то бы я тебе сразу рассказала. В общем, мы сидим, у меня уже курить сил нету… ну ты представляешь?

— Угу.

— Ну и Гунечка чего-то про новогодние дежурства завел шарманку. Типа, что часа так в три после полуночи надо бы рейды по магазинам сделать. А то все на дозаправку потянутся, и начнется полный Бухенвальд.

— Так и сказал? — жалобно поморщилась я, представляя, как закорежило от такой формулировки Старого.

— Ну да… Тут Старый из-за стола встает и этому дурику в табло лепит.

— Ой.

— Да не то слово. — Жека ухватила пинцетом какой-то невесомый волосок близ левой ноздри. Тоже ойкнула, но потом довольно улыбнулась. — Сам ведь нарвался.

— Ну чего ты от Гуньки хочешь, он же еще маленький, — слабо заоправдывалась я, понимая, что и сама бы поступила похоже. А что уж говорить про Савву Севастьяновича, который погиб в апреле сорок пятого при взятии Кенигсберга.

Жека вслушалась в бормотание телевизора, отодвинулась от стола и стала протирать выпуклый экран вафельным полотенцем: чтобы телеизображение ее, прекрасной, стало чуть почетче. Переходить на модные плазменные экраны Евдокия отказывалась и потому таскала с одной съемной квартиры на другую допотопный «Рубин», вызывавший нездоровый интимный интерес у малознакомых кавалеров. Хотя, как именно можно было заниматься подобными вещами на деревянной телевизионной полировке, я представляла себе очень слабо.

— Те, кому посчастливилось работать на одной съемочной площадке с Лындиной, вспоминают Елизавету Петровну как человека неординарного, наделенного не только харизмой, но и великолепным чувством юмора, — меланхолично загнусавил старомодный телеведущий с культурного канала.

Жека поморщилась, прикрутила звук и начала массировать свежевыщипанную бровь мягкими движениями:

— Ленк, слушай… А вот ты, когда в собаку перекидываешься… Ну не срочно, а так, душевно, то у тебя какая порода выходит?

— Хм… ну колли вроде. А если злюсь — то в фокстерьера… — Я запнулась, вспомнив Марфину дворнягу. И то, как мы потом стояли у подъезда, потроша последнюю Жекину пачку, а сигареты выпадали из натруженных пальцев…

Нам же вручную пришлось все лестничные площадки перебрать, меняя у соседей представления о Марфе: кто в подъездную дверь войдет или выйдет — тот сразу позабудет, что у странной дамочки с последнего этажа была когда-то дочка. Конечно, Старый еще сам на Марфу одно свойство навесил. Так сразу и не опишешь… Ну что-то вроде новомодного фумитокса, которым отпугивают насекомых. Любой Марфин знакомец, попадая под эту «волну», вспоминал о гражданке Собакиной лишь то, что она сама помнила о себе нынешней.

Сколько на такую работу сил уходит, я себе до этого представляла с трудом. И с трудом же помнила, как Савва Севастьяныч тогда выходил из подъезда: пошатываясь не хуже, чем мирской алкашок. Сел в куцый сугроб у тротуара и не шевелился несколько минут — пока к нему не подошла местная дворняга, та самая, с которой Марфа копировала себя — палевая псина, в чьих предках явно был голден ретривер…

Собака была настоящей, не перекидной — и Старый минут двадцать гладил ее по загривку, отогревая заледеневшие после работы пальцы. Жалел, что не может взять к себе, — Цирля и морской мыш с мирским животным вряд ли уживутся. Афанасий, которого после зачистки помещения трясло куда меньше, выжидал, когда дворняга освободится. Потом кратко прищелкнул пальцами: «Марго, домой», — и собаченция послушно заняла место на полу у переднего пассажирского кресла, позволяя Старому чесать себя по холке до самого дома.

— В колли? — Жека вклинилась в мои воспоминания с какой-то странной интонацией. — Понятно. А у Гуньки кокер-спаниель выходит. Рыжий такой, ты себе просто не представляешь… — нежно улыбнулась Евдокия. — Он мне тогда… осенью показывал.

Я запнулась. А Жека куда более бодрым тоном продолжила:

— Ну ниче… Сейчас его Старый после праздников в Нижний свозит теорию Козловскому сдать и пристроит мальчика… ну куда-нибудь. Я сразу успокоюсь, ты не думай.

Да я и не думала. Ну про Дуськин интерес. Я вспомнила, как Гунька сегодня уже почти на рассвете стрекотал клавишами, описывая под диктовку Старого все события прошедшей ночи.

— Давно мы столько косяков за сутки не огребали, — уловила мой настрой Жека. — Мне Старый потом сказал, что он всю веселуху с Марфой попробует как военно-полевой суд по бумагам провести.

— Думаешь, получится? — понадеялась я. Еще не хватало, чтобы Старый с должности слетел из-за всех наших неурядиц. Савве Севастьянычу такое… ну как гибель, честное слово. Нам непонятно с кем срабатываться, не в радость перемены, но Старому труднее.

Впрочем, о том, что после праздников всем нам придется несладко, мы с Жекой вспомнили почти хором. Я — про срок, который мне по Несоответствию светит. При самом оптимальном раскладе получалось два года условно, а при пессимистическом — пятерка в мирской шкуре. Бррр… Хорошо хоть, что, в отличие от Марфы, у меня моя память останется.

— Ничего… как раз выдохнешь, ребеночка родишь, я у тебя крестной буду, — утешила меня Евдокия. — И вообще, Ленка, у тебя хотя бы неизвестность впереди. А у меня что? Семейное счастье, блин!

— Кто?

— А ты думаешь, мне Старый Анькины игрушки просто так дал? — Жека указала на стоявшую на обшарпанном хозяйском холодильнике жестянку с нарядами от бумажных кукол.

— Нет? — Я в испуге подавилась догадкой. Неужели и вправду кому-то взбрело в голову навесить на непутевую Евдокию воспитание чужого ребенка. Да еще не мирского, а колдовского. Нашел кому, откровенно говоря. Наша Дуська чуть ли не ровесница будет Марфиной Анечке, если по характеру судить. А уж по уровню ответственности…

Жека пробормотала что-то совсем непристойное — хорошо, что в этот момент за окном заискрилась новогодняя пальба. Не люблю я, когда выражаются.

— Так что, сама понимаешь… Папа, дочка, я — дру-у-ужная семья.

— Какой папа?

— А ты что, Артемчика не помнишь? Он же завтра в полночь ко мне с вещами… Ну раз пошла такая сказка, то станет моим мужем, без вариантов. А Анька типа дочкой. Веселая семейка, маму вашу!

Я хмыкнула, представляя себе Жеку в роли любящей и заботливой хранительницы очага. Вслух не расхохоталась только потому, что у меня нежно затрепетал мобильник. Пришлось давиться смехом — пусть Жека думает, что это меня телефонный собеседник развеселил. А то она иначе обидится, с ней так нельзя. Ну а кто мне трезвонит-то, кстати?

— Привет, Ириновна! — Голос у Тимки-Кота был ясный, будто он мне не из Ханты-Мансийска звонил, а из соседней квартиры. Правда, вот дикция… Я сразу на часы покосилась — сколько у них сейчас? Выходило, что до Нового года по тамошнему времени еще час с гаком, а наш врачеватель уже наотмечался, причем так… Крепко.

— С наступающим, — осторожно откликнулась я, опережая собеседника. — Пусть у тебя праздники удачно пройдут. Чтоб мирские не досаждали, пациенты не огорчали, коты обогревали…

— Да какие там праздники, Лиль… — хмыкнул Кот. — У меня тут свои именины сердца… яблочного!

Я заинтересованно охнула, сообразив, что Тимофей, если что и отмечает сейчас, так только какую-то свою удачно решенную задачку. У них ведь до Инкубатора мирские праздники толком не долетают по причине отдаленности от крупных населенных пунктов, можно спокойно делом заниматься.

— Это чье сердце-то?

Жека оторвалась от экрана, приложила палец к губам — мол, мешаешь слушать, тут такое интересное… Даже громкость увеличила назло мне:

— О неподражаемом чувстве юмора Елизаветы Петровны Лындиной складывали легенды. Некоторые из них вошли в книгу воспоминаний об актрисе «Свет, камера, любовь», ставшую бестселлером уходящего года. Но большинство этих историй были известны поклонникам таланта Лындиной задолго до выхода книги. Например…