— Не бойся, учешу как следует. Цирля, Цирля… Ну шут с тобой, попросишь у меня еще мадеры… Где сапоги, кто их…
— Дорка, а может, ты Клаксона с собой привезешь, а то ему же страшно одному там…
— Ну что за глупости, не порть мне породу.
— Ленка, и ты кошатницей заделалась?
— Ты ключи от квартиры хоть взяла?
— Все, доеду до дома — отзвоню. Леночка, без меня ничего…
Тут дверь и лязгнула за Доркой. Изящно так — как замочек на дамском ридикюле.
А по квартире словно тайфун прошел. Матвей с Петрухой снова за стопки взялись, дабы выдохнуть.
Да только вот не выдыхалось как-то. Не то Доркино беспокойство нас всех завело, не то Старый еще в гневе до сих пор находился: потому и к собранию запаздывал.
— Петро, ну у тебя совесть есть? — Зинка тоже подошла к столу, правда, за тарталеткой.
— Девочки, ну не сердитесь, виноват. Сто лет мечтал Дорке эту байку рассказать.
— Не сто, а сто двенадцать, — педантично поправила Танька-Гроза. — Ты же мне ее как раз на коронации рассказывал, на Ходынском поле.
— Все в сборе? — Из кухни наконец показался Старый.
— Марфы нет, — испуганно пискнула Анечка. Остальные молча рассаживались на свои места, Гунька за ноутбук уселся — прям как Нейгауз за инструментом.
— Дорки еще, — подсказала Жека.
— Про Изадору слышал, у Марфы дочка болеет. Обещала телефонировать с отчетом в половине первого. Остальные все здесь? Ну тогда доброй вам ночи.
Старому спячка особо впрок не пошла: возраст у него все тот же был, где-то между сорока и шестьюдесятью, в любую сторону. Вот брюшко округлое, как у масленичного попа, заметно поубавилось, да и вместо залысины густые темные волосы виться начали, но на такие фокусы и мирские сейчас способны. Ничего особо интересного. Все-таки у мужчин с омоложением как-то странно, не празднично.
Пока Старый усаживался возле самовара, поправляя двубортный буклированный пиджак с советским орденом Героя и Георгиевскими крестами, я все пыталась вспомнить, на кого же он, похудевший, стал похож. Был у меня кто-то из знакомых с такой внешностью: не то кадровик в НИИ, не то парторг в роно.
Тут Старый откашлялся громко — голос-то у него тоже не сильно разработанный после спячки, — громыхнул торжественно: «Доброй ночи». И так раскатисто это прозвучало, словно «Христос воскресе» на пасхальной службе. Тут я и вспомнила как раз: был у меня-Людочки такой знакомец. Учитель труда в мужской школе. Атеист и безбожник из самых лихих. Можно сказать — воинствующий коммунист. А как-то, дело в пятидесятые годы было, сидели мы с ним в учительской, не то после субботника, не то в канун ноябрьских, так он мне по пьяной лавочке начал рассказывать про то, как в отрочестве послушником был в монастыре — до тех пор, пока всех монахов не арестовали. Дескать, на первом же допросе отрекся от веры, тем и спасся. Несчастный человек был, земля ему пухом. Ох, чего ж это мне покойники-то вспоминаются сегодня? Не к добру.
— В период с… когда? Гуня, посмотри прошлое промежуточное… — Старый запнулся, выдержал благородную паузу, пока Гунька шерстил файлы в ноутбуке…
— Шестого августа, — отозвался полуведун без запинки. Видимо, сам хорошо помнил, когда Старый всех перед своим отъездом собирал. А меня тогда точно не было, я в больнице была, по своим старушечьим проблемам…
— Итак, с шестого августа по восемнадцатое декабря две тысячи восьмого года… С учетом оперативных собраний… Впрочем, ты это сам потом впишешь.
Гунька торжественно кивнул.
Старый бархатно откашлялся, будто собирался петь арию, повел глазами — ничуть не хуже, чем Доркина Цирля, сидящая сейчас на подоконнике.
— Ну что, медам и месье, соскучился я по вам…
Мы как-то тоже все заулыбались. Даже я, против воли, встрепенулась. Голова сейчас другим была занята — как разобрать Доркины каракули и как объяснить Старому про произошедшее со мной. Я даже не помню, как я там в восемьдесят четвертом мальчишку Спицыных по отчетности проводила. Найти бы те бумаги. Вроде как у нас начали старую документацию в электронный вид приводить, да только медленно, сейчас архивисты на третьей четверти восемнадцатого века застряли. И-эх, придется так запросы в Контору посылать.
— Зин, а Зин? — Я перегнулась через спинку дивана.
Зинаида строго глянула на меня, но кивнула вопросительно.
— Ты Семена давно не видела?
— А чего?
— Да надо мне…
— А Леночка у нас вон как помолодела хорошо… Ведет себя как в гимназии на уроке, — урезонил меня Старый. И вернулся к официозу: —…Полномочия были переданы Евдокии Озерной… Гуня, в скобочках фамилию нынешнюю пиши. Евгения, ты кто у нас сейчас?
— Шереметьева, — огрызнулась Жека, отвернувшись от Гуньки.
— Евгении Шереметьевой, значит… Ну что, Евдокия Ольговна, прошу вас, расскажите нам о том, как тут без меня жилось в столице.
Жека вспорхнула со стула, ухватилась за него легонечко — тоже ведь как гимназистка на декламации. Но завела отнюдь не северянинские напевы, а суконщину:
— За истекший период на вверенной мне…
— Видела недавно… Он ко мне за яблоневыми листьями заходил, — прошипела Зинаида.
За молодильными? Ой, Сенечка, стареешь, что ли? Или заездила тебя твоя кобыла белогривая…
— А чего не за ключиками? — встревожилась я.
— А не знаю. Не хотят, наверное. Если б она зачать не могла, он бы заводных апельсинок попросил, — растолковала Зинаида.
Не стал мой Сенечка отцом. Не хочет его девочка потомства. Что она, не мирская, что ли? Странно как. А может, Семеном недовольна? Тогда понятно…
— Ленка, а ты ребенка когда рожать собираешься? — поинтересовалась Зина в ответ.
— Триста пятнадцать благодеяний в соответствии с Контрибуцией… — повысила голос Жека.
— Да я еще на первый волос не проставилась, — отмахнулась я.
— Лена, Зина, ну что за разговоры-то? Вот балаболки… — шикнул на нас Старый.
— Ты с этим не затягивай, а то…
— …было зарегистрировано четыреста пятнадцать ложных вызовов, из которых…
— «Это школа Соломона Фляра», — запиликало вдруг со скатерти.
— Медам и месье, я прошу прощения. — Жека прекратила речь, вцепилась в мобильник. — Дорка, у меня доклад. Куда? Ой, это на третье транспортное тебе надо… сейчас спрошу. Господа, кто подскажет, от «Новослободской» как до Марфы ближе ехать?
— А что Дорка у Марфы забыла?
— Через Суворовскую площадь, пусть на Селезневку поворачивает…
— Скажи, чтобы на театр Советской армии ориентировалась. — Да не Дора у Марфы, а Марфе забей-трава… Дочка приболела…
— И что, ночной аптеки рядом?..
— Да какая Советская армия, пусть через Сущевский вал чешет, там ближе.
— У нее в сумке с собой, удачно так совпало. Дорка не поняла, как отсюда выезжать, нам звонить не хотела, а Маринка ждет, когда ей с докладом… — тараторила Жека.
— Господа, тише, прошу вас! — Старый хлопнул в ладоши, и Цирля эхом повторила сухой звук.
— Дай я ей растолкую! — Петруха поднялся с места. — Алло, Дорочка… Ох ты же ж… Да она уже припарковалась и в лифте поднимается, пока мы тут соображаем…
Все расхохотались. Громче всех, кстати, не Старый, а Гунька. Он же молчал все время до этого, а теперь вот наверстывает.
— Ну все. Отлично просто… Давай, Евдокия, дальше. Статистику можешь не зачитывать, ты мне простыми словами скажи: больше у нас зла вокруг стало или меньше?
Жека запнулась:
— Ну… если с учетом естественного прироста населения и количества благодеяний на душу, то…
— А ты мне без количества… Ты мне на глаз. Как сама чувствуешь?
— Паршиво, — честно призналась Жека, поправляя манжету белой блузки.
Кофточка у нее сегодня и впрямь девичья была, батистовая. А вот черные кожаные штаны — это совсем другая опера. Прямо не костюм, а диаграмма Добра и Зла на вверенной территории.
— Вот и я чувствую, — Старый поморщился. — Ты, моя дорогая, привыкла на естественные ЧП глаза закрывать. Это понятно, у тебя синдром Левитана, но сама подумай… Если у нас что ни неделя, а человек из строя выбывает, хоть на пару часов, а все равно, это что же такое выходит-то, Евдокия?
