Я подозреваю, что это из-за Анечки. У Марфы дочка способная получилась. Про наше ремесло не ведает толком, маленькая еще, а все равно кое-что уже может. Картинки рисует, цепочки какие-то бисерные плетет, в кукол играет. Не в нынешних, длинноногих и знойных, а в бумажных, с толстыми пачками пестрых нарядов. Сейчас это вроде бы старомодно, таким девочки не увлекаются… ну кажется мне так, а она вот играет. Я в тот раз была в гостях, так мне Анечка весь вечер кукол показывала и их легковесные платья, сложенные в жестянку из-под печенья.

А сейчас жестянка в коридоре, на тумбочке — крышка съехала, и вся нарисованная роскошь наружу торчит, будто у Анечкиных бумажных кукол настоящий обыск был. Наверное, Марфа дочку в дорогу провожала, а банка в багаж не влезла. Я на секунду Анины слезы прямо в воздухе почуяла. А потом и Марфу разглядела — и впрямь заплаканную, с измятым лицом, тоже словно на досмотре побывавшим. Нелегкий перелет, видимо. Да и в квартиру войти нелегко — здесь ведь каждая мелочишка, каждый фантик случайный про ребенка напоминает.

Я все никак не могла понять, почему я про Марфину дочку в прошедшем времени думаю, хотя с ней все в порядке должно быть. А Старый тем временем с Марфой здоровался.

Непривычно так, скупился на слова:

— Чая нам предлагать не надо, так дай войти.

— В рабочую? — равнодушно спросила Марфа — словно мы и впрямь ее обыскивать явились или даже лишние комнаты реквизировать, вместе с мебелями и драгоценностями. Прям революционная пятерка какая-то: я, Жека, Зинуля, Старый и Фоня. И Марфа — шестой, на полдороге из кухни в комнату.

Старый откашлялся раскатисто, словно перед застольной речью, а потом почти смутился:

— Нет, не надо туда. Так, в кухню… Только, Мариночка, ты меня, любезнейшая, извини, я у тебя мебель немного передвину.

Кухонька у Марфы и впрямь не то чтобы очень просторная, вшестером нам тесно будет, особенно если разговор пойдет. О чем именно беседовать станем, все подозревали, но как-то по-разному, вслух никто не говорил. Выстроились гуськом, в затылок друг дружке, и встали смирно, ожидая, пока Старый свой порядок наведет.

Вообще, помещения раздвигать довольно просто, но, если отвлечься, можно и мебель заодно растянуть в ширину. И если от удлиненных табуреток вреда еще никому не было, то вот с содержимым шкафов и ящиков могут быть проблемы. Пространство же обратно медленно сдувается, примерно как воздушный шарик; никогда не знаешь, что за это время потребоваться может. Ну хорошо еще, если это холодильник; там колбасный хвостик до килограмма «докторской» удлинился, или помидор размерами и формой дыню-торпеду стал напоминать. А одежда? Висело у тебя в гардеробе платье сорок шестого размера, а гардероб «поплыл» вместе с пространством, и вот тебе готова размахайка, растянувшаяся до пятьдесят четвертого. Или документы в ящике. Мне-то повезло, я такие навыки редко использую, а вот к Анечке из Северного (Аделаиде нашей бывшей) как-то выросшие ученики пришли. Весь выпуск или нет, но человек так двадцать. Она комнаты чуток подправила к их приходу, а потом не знала, что делать, — две стопки проверочных тетрадей разбухли в ширину до классного журнала, а паспорт и вовсе размером с альбом для фотографий стал.

Но Старый такие вещи ювелирно делает — кухоньку чуток надул, две табуретки в лавочки удлинил, а больше ничего и не трогал.

Мы расселись вежливо, прям как на поминках, что ли… Или на девичнике — с одного ребра стола женский пол, с противоположного — мужской. А Марфина табуретка на торце, между нами. Старый ее не тронул.

Марфа все-таки зазвенела чашками, двинулась по кухне, метя пол узкой длинной юбкой. Так в мое время девочки одевались, в подражание модной «грешнице» Ахматовой.

Ей бы еще свежевыпущенный томик «Четок» в руки — его б сейчас бестселлером назвали. Но у нее вон на стиральной машине настоящий молитвослов лежит и книжка Александра Меня, вся в закладках. Марфа в нынешнюю — Мариночкину — жизнь очень верующая стала. Словно подстраховывалась: если дочку ведьмовская работа не убережет, то пускай этим мирской Бог занимается.

— Не надо нам чаю, — снова поправил Старый. Очень вежливо, словно Марфа — ученица-отличница, спутавшая самые элементарные знания на устном экзамене. Вроде как подбадривает, а на самом деле ругается: «Что же ты, дорогая моя, меня сегодня подвела?»

Марфа застыла, руки над горячим заварочным чайником сплела — будто он котенком был, а она его от собачьей стаи спасти хотела. Потом вернулась на табуретку, как за гимназическую парту после «единицы». Затряслась мелкими слезами.

На подоконнике сразу цветы ожили, вечный звон. Они редко в квартирах приживаются, боятся мирского присутствия. А у Марфы вот такие пышные обычно были, с черными колокольцами, что один в один как уличный репродуктор. Только вот в них не военные сводки, а музыка разная… Что вместо них мирские видят — я даже и не знаю. Может, герань какую, а может, и вовсе икебану: вечный звон ведь в вазу сажать надо, в болотистую воду, как из-под стухшего букета. Только она засахаренным вареньем пахнет. А цветы названивают что-нибудь приглушенно, как соседское радио за стеной.

Сейчас вот старенькую мелодию завели, шарманную: «Разлука ты, разлука, чужая сторона…» Прям детством запахло и уличными представлениями. Ну я же говорю, у Марфы обычно так в квартире и бывает. Но вот не сегодня.

— Хорошо. Я тогда… Сразу рассказывать, да?

Марфа-Мариночка приткнулась на табуретке этой позорной, а мы на случайных лавках сидим: ну вправду, как дети малые перед шарманщиковой ширмой. Представления ждем.

— Сама расскажешь или помочь? — прокашлял Старый. Чего-то Савва Севастьяныч все дохает и дохает, прям с того вечера, как у Гуньки экзамен был. Небось курить снова начал, греховодник. Вот про чужой табак мне сейчас легко думалась, а о том, для чего мы сюда приехали, — с трудом. Мысли против течения плыть не хотели.

— Не надо. Сама, — кивнула сквозь плач Марфа. Потом на иконы глянула, осенила себя молниеносным росчерком, голову на столешницу уронила, как на крышку гроба, и вновь затряслась.

— Ну сама так сама. — Старый приподнял ее за плечи. Легонько, будто Марфа бумажной куколкой была. На белой скатерти следы от капель затемнели — выпуклые, прямо как вышивка.

— Афанасий!

— Да, Сав-Стьяныч! — отрапортовал бывший околоточный на командный голос.

— Телевизор в квартире найди и сюда доставь!

— У Анюты… в детской там… — пояснила Марфа заискивающе.

— Найдем сейчас, не хлопочи, побереги голос. Решила сама — значит, сама.

Жека почти вдвинулась мне в бедро, пропуская на кухню Афанасия: телевизор оказался небольшим, с запылившимся стеклянным монитором. Выдернутый из розетки шнур болтался, как хвост у мертвой кошки.

— Она в компьютер больше, а этот так. Только пыль протирать.

Старый не слушал. На нас смотрел:

— Евдокия, ты себе блюдце под пепел возьми. А то сама изведешься и другим слушать не дашь. — И блюдце ей протянул. Золотисто-голубое, от «мадонновского» сервиза. — Лена, чай заварился. Себе налей и Афанасию, больше никто не хочет. Мед в холодильнике возьмешь, на дверце.

Я поднялась, захлопотала. Странно было: все равно что в квартире усопшего на поминальный стол накрывать. Хотя Марфа с нами еще сидела, смотрела, как Фоня над телевизором, выставленным в середину стола, суетится: его же не просто включить надо, а настроить на канал, где вместо изображения такая серая крупная пыль. Чтобы смотреть не мешало потом.

— Зинаида, сумку свою из прихожей принеси. Пригодится.

Зинка кивнула. Она здесь нормально смотрелась, как на работе. А мы с Жекой, по бокам от нее, — ну прямо понятые.

— Все у нас готово, механик?

— Так точно, вашвысблоро… Сав-Стьяныч.

— Тогда давай ко мне поближе, сейчас посмотрим.

Колдовство с изображением раньше сильно трудным было, пока мирские телевизор не изобрели. Сейчас-то все просто: включил ящик, пультом щелкнул и смотри себе чужую жизнь. Разрешение хорошее, звук чистый, запахи, правда, резкие, а ощущения слегка западают. Но это капризы в чистом виде: особенно если вспомнить, сколько сил было нужно, чтобы вот так же передачу отладить, но в зеркале или в ведре с темной водой. Как с колодцами работать, я уже и подзабыла, а с проточной водой, наверное, и Старый теперь не управится. Избаловала нас техника.