Вот если бы у нас свои детские сады или школы были — ну вот как у разных диаспор или общин в столице — тогда да, было бы легче, не пришлось бы объяснять такое, учительница им бы все рассказала. Ну или сверстники между собой… А не выходит: в этом возрасте ведьмовские дети от мирских не отличаются, заводить такое учреждение абсолютно нерентабельно, особенно если учесть численность несовершеннолетних потомков колдовского рода. Ну это уже из диссертации кусок, сколько лет назад защищала, а вот вцепилась фраза в память: как только речь заходила о педагогике, у Марфы в голове словно мыльные пузыри лопались — пустыми нарядными фразами автореферата. Так вот, известно же, что у нас профильное образование начинается со среднего специального, аналога того, что раньше у мирских называли ПТУ, но ведь туда поступают уже совершеннолетние, в двадцать один год, но лучше все-таки постарше…

Так что просвещать Аню пришлось самостоятельно. Марфа при этом краснела, комкала слова и платок в руках, перебирала то пальцы, то четки, утирала пот и чрезвычайно мучилась, будто двоечница, мямлившая скучный невыученный урок. А Анечка, наоборот, совсем не волновалась и не удивлялась.

Теперь свечка горела ясным, каким-то промытым огнем, тени по стенам стелились ровно, воск оседал медовыми каплями. Анечка посмотрела на пламя, сдвинула брови вопросительным заборчиком:

— Ма-ам? А это для чего?

— Да так… для души.

— Ее чистить надо, да?

— Кого? — Марфа рассеянно улыбалась, разглядывала нежные, какие-то зефирно-розовые капли.

Шестьдесят лет назад таких свечей — стройных, ароматизированных, блескучих и гладких на ощупь — не существовало. Были серые шершавые цилиндрики с кривыми фитилями, оплывавшие в жестянки чуть ли не из-под немецкой пайковой тушенки… Может, и в них — этого Марфа не помнила. Зато ей очень четко вспоминались три тени на щелястой законопаченной стене. И как огонь двоился на глазах — один настоящий, а другой — тот, что отражается в стекле. А за стеклом поочередно то метались бестолковые мартовские хлопья, то трещал случайный колючий град, то моросило невидимыми каплями.

Фаддей старался не задерживаться, торопился с обходами, но все равно к его приходу свеча успевала догореть до половины, а то и до одной трети. Марфа не ругалась, ждала напряженно и ласково — одной рукой подпирая щеку, другой поглаживая налитой живот, в котором жил и не ведал ничего плохого Марик-комарик.

А толку-то ругаться на Фаддея, если он обходил оба участка, на правом и на левом берегу Западной Двины. Начинал путь от колокольни краеведческого музея и там же заканчивал, стараясь не пропустить по дороге ничего важного. Ни на кого другого переложить свою работу Фаддей не мог: по тогдашним нормативам толком не восстановленному после войны белорусскому городку полагалось ровно двое Смотровых, один Спутник и один Отладчик. Спутник был местным, хоть и из поляков, появившимся в этих краях еще при Александре Освободителе, Отладчицей оказалась желчная и довольно пожилая по тем временам Ирка-Бархат, будущая мама Ира, а Смотровых в город прислали по распределению из Шварца… Их с Фаддеем и прислали, разделив территорию городка неспешной рекой и выдав вчерашним студентам бодрые напутствия вместо ордеров на жилплощадь или хоть коек в местном общежитии. Комнату у первой хозяйки они сняли вместе исключительно из соображений экономии, зато уже у второй — как законные молодые супруги, ожидающие скорого потомства.

Марфа так и помнила ту весну: одно сплошное ожидание. Сама не могла понять, чего она больше всего ждала. Наверное, всего и сразу: ясного неба, нормального самочувствия, отреформированных денег по пятым числам — в обтерханной книге Зощенко про Миньку и Лелю, Фаддеевых ночных возвращений с работы и уютных теплых шевелений в слишком упругом, арбузно-гладком животе. Последние как раз хорошо совпадали: Фаддей шуровал ключом в немудреном замке фанерной двери, а Марик отчетливо пинался где-то под сердцем, словно целовал душу еще не сформировавшимися губами. Происходило это все, как правило, за полночь — раньше Фаддей не мог управиться с двумя хозяйствами — со своим и с ее, Марфиным. Точнее, по тем временам — Маргаритиным. Тогдашнее имя было вызывающе-нежным, немного старомодным и воздушным — как перелицованное, но вполне добротное платье из трофейного отреза цвета беж.

Платье Марфа помнила, пожалуй, лучше всего: как подрезала его в подоле и расставляла по бокам, а уже потом, после рождения Марика, ушивала обратно. Ничего другого вспоминать не хотелось. Особенно как спустя еще несколько месяцев сухая, почерневшая не меньше нее самой Ирка (схоронившая в войну старшую — но ведь взрослую, пожившую! — дочь) запретила Марфе-Маргарите обивать тканью этого платья детский гроб…

— Кого чистить, Анют?

— Душу, — почти нетерпеливо повторила Анечка. — Покажешь, как это? Ну, ма-ам?

Свечка затрепетала испуганно, словно почуяла что-то неладное. Говорят, трехтеневые свечи действительно не умеют гореть при Черной работе, сами тухнут и не разгораются. Марфа не пробовала, а вот мама Ира… Пришлось вежливо погладить теплый воск негнущимся указательным пальцем — примерно как почесать за ухом хозяйскую кошку в очень важных гостях.

— Нет.

— Ну я же уже все знаю… Ну мне же интересно!

Горячий воск лип к коже, обжигал, совпадал по цвету с напрягшимися пальцами… Аня истолковала материнское молчание на свой лад. Прекратила канючить, обогнула угол стола, затеребила край голубой клеенки.

— Ну хорошо… А когда я вырасту — то научишь?

— Не научу. — Марфа хлопнула в ладоши над пахучим свечным сталагмитом, сбила огонь.

— А по-че…

— Аня, я не научу не потому, что я вредная, а потому, что души не чистят. Все ясно?

— Все, — разочарованно выдохнула Анютка. Снова свела брови обиженным заборчиком — так стремительно, что рука потянулась прижать дочку поближе. Только вот Анечка такую сентиментальность не позволяла — ни себе, ни матери.

— Тогда тапочки надень, — строго отозвалась Марфа. Получилось жестковато, но убедительно, не хуже, чем у мамы Иры.

Все-таки Анечка… она такая. Вроде своя, родная, деточка, умничка и кровиночка, а вот… даже нужного слова не подберешь… Отстраненная, что ли? Непонятная. Характером явно не в Марфу и не в никогда не виденного папу. А ведь он действительно был неплохим: честным, пресным, правильным и полезным, как диетический творог. И выбирали они его и впрямь как на рынке в молочном ряду.

Да что там характер… Даже внешностью Анютка почему-то напоминала маму Иру — она Марфиной дочке хоть и крестная, так ведь не по крови родная. У мамы Иры блеклая прозрачная красота на любителя, немного русалочья, подернутая илом времени и грузом очередной жизни, у Аньки красоту пока не разобрать, черты лица как в объективе смазанные… Но вот рот такой же рельефный и крупный, Губы уже сейчас хороши, никаких помад не надо, чтобы такие подчеркнуть, сами к себе притягивают. Только вот сейчас Анечка их сложила обиженным бутоном, провела кисточкой тоненькой косицы себе по щеке и ушла в детскую комнату.

— Ань, помогать мне будешь? Я тут работу работаю.

Молчит. Вроде и не на что обижаться, а все равно куксится, обвиняет мать неведомо в чем. Ну как Ирка, честное слово. Ну и… Сама ведь себя наказывает, дурочка: Марфа ей собиралась кое-что по профессии показать, объяснить про забей-траву и просеянное добро, рассказать, для чего они нужны, в какой пропорции их смешивать и как распылять. Ну ее… Может, еще оттает?

Марфа посмотрела на полотняный мешочек с семенами, вздохнула, отодвинула его подальше, вытащила из настенного шкафчика совсем другие коробочки и свертки: это уже не по работе… это так… ну халтура, в общем. Времени, сил и возраста на нее уходит, мягко говоря, куда больше, чем на профессию, но…

Понятно же, что у Сторожевых, как при том проклятущем социализме, всякий труд почетен и полезен, но на нынешнюю зарплату Смотровой не то что себя с дочкой не прокормишь, а даже по территории на маршрутке нормально не наездишься. А девочка растет. И требует не только витаминов и внимания, но и многого другого. Хорошо, конечно, что мама Ира рядом и готова в любую минуту оказать как моральную, так и не очень поддержку. Но ведь… ну раз у нее в долг возьмешь, ну другой, а на третий уже рука не повернется, непорядочно.