— Мам, а коты правда настоящие? — Анечка неслышно вошла в кухню (опять без тапочек, да?), приоткрыла дверцу холодильника, затаилась, задала вопрос не сразу.

— Настоящие, — Марфа молола добро на скрипучей ручной меленке.

Кофейная мельница выглядела богато и солидно, с отделкой под старину, но на деле, увы, оказалась бестолковой китайской штамповкой — ручка все время сбивалась и проворачивалась, попадала по пальцам. И без того на улице зима и мороз, к рукам надо относиться как можно бережнее, а тут еще эта жестянка капризничает. Так что на дочкин вопрос Марфа ответила почти с раздражением, хотя внутри себя довольно сильно удивилась.

Голос у Анюты сейчас был тихий, но не капризный или обиженный, а немного таинственный, припорошенный налетом секретных девчоночьих тайн, как шарлотка сахарной пудрой. Совсем детский голос, как раз по Анечкиному возрасту. Тоже непривычно. Аня ведь даже почти не удивилась своему ведьмовству, приняла страшную материнскую новость благосклонно и с достоинством — так, будто была принцессой в изгнании, наконец дождавшейся приглашения на полагающийся ей по праву трон. Только раз дала слабинку, спросив: «А ты можешь мне наколдовать волшебные краски? Чтобы я кукол из бумажных сделала настоящими?» — и по правде огорчилась, узнав, что на такие чудеса родная мать почему-то не способна.

У самой Марфы минуты просвещения вызвали совершенно неописуемый восторг, хотя она была на тот момент гораздо старше. Ну что поделаешь, разные поколения, разные времена. Да и воспитание тоже — покойный папа о сем событии говорил куда торжественнее, убедительнее и спокойнее, хотя на тот момент историческая и экономическая обстановка в стране оставляла желать лучшего, Крымская кампания была в самом разгаре. Не исключено, что папенька вообще тянул бы с информацией до ее, Марфиного, совершеннолетия, но, увы, дела государственной важности и забота о судьбах Родины… — как бы ни топорно звучали эти слова в нынешнюю эпоху.

В общем, papa-Naryshkin расстарался в нужный момент, а сама Марфа в аналогичной ситуации снова комкала платочек, теребила засаленные четки и неловко давилась казенными словами — из воспитательной брошюрки, выданной в соцотделе Конторы. Если уж говорить начистоту, то заготовленную речь она скомкала, покраснела как институтка и сунула дочке под нос вышеупомянутую брошюрку, порадовавшись, что та тоненькая и с иллюстрациями, Анечка справится быстро. Аня и вправду легко совладала с книжонкой и собственными эмоциями: задала вопрос про волшебные краски и на этом утихомирилась. Мама Ира сказала потом, что это мог быть шок, надо быть настороже.

— А посмотреть на них можно? — Аня хрустнула чем-то свежим и сочным, не то парниковым огурцом, не то упругой хурмой, — Марфа так и не повернулась, сосредоточившись на паскудной меленке. Где-то на антресолях лежала допотопная гэдээровская кофемолка, но ее еще надо было доставать и промывать, а на часах уже половина одиннадцатого. Ой! Старому же звонить…

— На кого? — снова задумалась Марфа.

— На коть… на котов.

— Аня, выйди из кухни, пожалуйста. Мне надо сделать один звонок, мы с тобой потом все обсудим.

— По работе?

— Что?

— Ты будешь звонить по работе?

— А что?

— Тогда звони при мне, я ведь все знаю. — Оказывается, Анютка грызла лакировано-желтый болгарский перец, бликовавший на свету каплями минеральной воды: помыла его, умница. Хотя чего другого от Ани ожидать.

— Мам, ну не стесняйся… При мне все можно, я своя.

— Аня, ты со мной в обход пойдешь? — заувиливала Марфа. Сейчас Аня уйдет из кухни переодеваться, можно будет спокойно соврать начальству. Лгать про Анины болезни Марфа не боялась, — Анютка же апельсиновая, они ж с мамой Ирой будущему папаше закинули в самый ответственный момент зернышко. К «апельсинкам», как известно, болячки не липнут, и тяжелые недуги у них проходят легче обычного. Так что обманывать Старого было почти забавно. А вот говорить неправду под контролем Аниных удивленных глаз — как-то неловко.

— Нет, не пойду. Я вчера там была, там холодно, — пожала плечами Аня. Убрала недоеденный перец в холодильник и осталась стоять на месте. Как часовой на посту, честное слово. Надо было все-таки с ее папой познакомиться чуть ближе — чем генетики не шутят, вдруг занудство и вправду передается по наследству?

Пришлось отступать в ванную и лепетать вранье под шум душевой воды и Анин речитатив из-за двери:

— Мама, если ты куришь, то, пожалуйста, не кидай сигареты в унитаз, он испортится.

Марфа всегда брала с собой на обходы блокнот — даже в те времена, когда в бумажной промышленности наступал бесповоротный кризис. Как-то выкручивалась, разрезала пополам старые тетради и писала в них поперек строчек, сшивала суровой нитью укороченные альбомные листы, придумывала что-то еще, но без этой вещи на дежурство не выходила. Блокнот и острый простой карандаш (хоть грифельный, хоть химический, ручка на морозе может отказать) — набор рабочих инструментов, таких же, наверное, как скальпель у хирурга.

При нынешнем рыночном укладе проблем с записными книжками не было, но Марфа по старой привычке экономила, брала в газетном киоске на углу дешевые крошечные книжечки на пружинке — невыносимо ярких цветов и кукольных размеров. Сплошь исписывала их мелким четким почерком, берегла бумажное пространство. Не то чтобы не доверяла памяти, скорее немного перестраховывалась, немного коллекционировала происходящую жизнь. Раз в неделю Марфа кропотливо и с удовольствием вбивала информацию в компьютерные таблицы, радовалась аккуратным строчкам, с удовольствием подбирала информацию для квартальных отчетов. Изображала из себя аналитика — сама с собой играла в героиню многосерийной книжной эпопеи про столичных милиционеров, а заодно извлекала из миниатюрных блокнотиков в крикливых обложках немалую пользу.

Сегодня блокнотик можно было вообще не вынимать из кармана: Марфа шла привычным маршрутом и смотрела все больше под ноги, а не на густые заоконные огни. Иногда посвистывала в зябкую тьму — будто подзывала к себе невидимую собаку, иногда вынимала из карманов руки, разминала их — прямо в перчатках, косилась на рабочие часы. Было холодно и довольно безнадежно. Конечно, не так, как в ту осень сорок восьмого в затертом разрушенном городке, но тоже не шибко весело. Если бы не строгий Анин взгляд, гарантирующий расспросы из серии: «Мама, а почему так рано? Ты что, не выполняешь свою работу?» — то Марфа бы спустила обход на тормозах. Прошлась бы под окнами четырех самых проблемных квартир и вернулась обратно: ставить тесто на завтрашнее угощение к зерничному чаю, выращивать в цветочном горшке кой-какую травяную мелочовку, варить микстуру из кошкиных слезок… Ленке-Амебе она тогда соврала, сказала, что успокоительное нужно для Ани, но на самом-то деле эту горькую бурду пила сама Марфа, а дочка-второклассница совсем не нервничала и смотрела на мир очень спокойными, хоть и слишком взрослыми глазами.

На углу у круглосуточного Марфа притормозила. Дежурно глянула сквозь высокую стеклянную дверь, дождалась, когда у кассы нарисуется относительно перспективный алкаш, и четко, одной левой, перепрятала ему заначенные на бутылку деньги. Покосилась на часы, прикидывая срок действия финансовой амнезии — до вечера пятницы или лучше сразу до воскресного утра?

Судя по организму, алконавт мог продержаться еще пару дней на одной чистой досаде и поиске пропавших десятирублевых сокровищ. Крышей, конечно, не поедет, но маниакальное состояние на него лучше было бы навесить. Будет понимать, что деньги где-то рядом, так что просто жгут ладонь, но до нужного срока их не найдет, станет видеть вместо своих серо-зеленых червонцев то квартирные счета, то справки из домоуправления. В общем, какие-то никчемные бумажки, от которых толку ноль, а выбросить нельзя. А выкинет или порвет — ну и шут с ним, с убогим. Пара дней в трезвости еще никому не повредили. Зато теперь можно отойти от гнусной витрины и честно вписать себе в блокнот полагающееся по нормативу благодеяние. До конца квартала Марфе не хватало еще полусотни мелкомасштабных поступков, так что мужика можно было бы немного попасти, если он, конечно, с ее участка, а не заехал, скажем, к кому-то в гости водку пьянствовать и дисциплину хулиганить.