— Сэр, я полагаю, что плаваю лучше, чем вы, а теперь, когда я знаю местность…

— Об этом позже, — прервал его Первый.

Джойс едва держался на ногах. Ширс посоветовал ему лечь. Спотыкаясь, тот пошел к своей койке. Весь третий день Джойс наблюдал за стройкой из кустарника, а ночью двинулся в обратный путь и за один переход добрался до базы. Останавливались они лишь два раза на короткое время — поесть. Таи с трудом выдерживали заданный им темп. Теперь, одобрительно цокая языком, они рассказывали односельчанам, как молодому белому удалось загнать их.

— Вам надо отдохнуть, — повторил Первый. — Не стоит раньше времени валиться с ног. Вы еще понадобитесь нам. Зачем было возвращаться в такой спешке?

— Мост может быть закончен раньше, чем через месяц, сэр.

Джойс уже спал, не успев даже снять с себя грим. Ширс не стал будить его. Он сидел, погрузившись в раздумье. Ему предстояло распределить роли. Он не пришел к окончательному решению, когда вошел Уорден с пачкой расшифрованных радиограмм.

— Похоже, час пробил, Ширс. Вот данные Центра: железная дорога почти повсеместно закончена. Открытие ожидается через пять-шесть недель. В первом эшелоне — войска, в том числе несколько генералов, прибывших на торжество. Большое количество боеприпасов. Все выглядит неплохо. Центр одобрил план и предоставляет нам полную инициативу. Авиация не вмешивается. Нас будут постоянно держать в курсе дела. Мальчишка спит?

— Не будите. Свой отдых он заработал. Парень прекрасно разобрался на месте, что к чему. Как по-вашему, Уорден, на него можно рассчитывать при любых обстоятельствах?

Уорден задумался:

— У меня впечатление самое благоприятное. Но ничего нельзя знать заранее… Я понимаю, куда вы клоните. Способен ли он за несколько секунд, даже меньше, принять важное решение и привести его в исполнение?.. Почему вы спрашиваете об этом?

— Он сказал: «Я плаваю лучше, чем вы». Это действительно так.

— Когда я вступил в Отряд 316, меня не предупредили, что для особо важных заданий им требуются чемпионы по плаванию, — хмуро сказал Уорден. — Постараюсь потренироваться в ближайшие каникулы.

— Это важно в основном с психологической точки зрения. Если я не пущу его сейчас, он потеряет веру в себя и надолго станет нам непригоден. Ничего нельзя знать заранее, говорите вы… Но ведь человек перегорает, если его вовремя не пустить в дело. Главное, что у него столько же шансов на успех, сколько у вас. Пожалуй, даже больше — он может благополучно выбраться из дела… Ладно, решим через пару деньков. Посмотрим, каков он будет завтра. Постарайтесь какое-то время не говорить с ним о мосте… Мне не понравилось, как он взволновался, увидев пленных. О, сейчас вы мне скажете… я прекрасно знаю. Чувства — это одно, а дело — это совсем другое. Но все же у него излишняя склонность пропускать все через воображение. Понимаете? Он слишком много размышляет.

— Здесь не может быть общих правил, — возразил рассудительный Уорден. — Иногда излишек воображения и рассудочность дают хорошие результаты. Иногда — нет.

Здоровье пленных было предметом беспокойства полковника Никольсона. За этим он пришел в лазарет к доктору.

— Так больше не может продолжаться, Клиптон, — сказал он сурово. — Я понимаю, что нельзя заставить работать тяжело больного человека, но есть же предел. Вы уложили в лазарет половину личного состава. Как мы, по-вашему, можем закончить мост через месяц?

— Взгляните сами на них, сэр, — ответил Клиптон, пытавшийся сохранить спокойствие и почтительность, которую полковник требовал от всех подчиненных вне зависимости от их званий и должности. — Если бы я стал поступать так, как велит мне профессиональный долг или простое человеколюбие, я бы снял с работы не половину личного состава, а всех до единого. Особенно с такой стройки, как эта!

В первые месяцы возведение объекта шло в ускоренном темпе, останавливаясь лишь в те моменты, когда Сайто впадал в исступление. Комендант вдруг решал, что ему следует напомнить, кто здесь хозяин, и, утопив в алкоголе обычную робость, превращался в жестокого тирана. Но срывы быстро пошли на убыль после того, как стало ясно, что они задерживают строительство. Мост рос со значительным опережением графика, составленного майором Хьюзом и капитаном Ривзом. Однако вскоре климат, усталость, недоедание и плохие условия жизни стали все ощутимее отражаться на здоровье солдат.

Их физическое состояние стало внушать беспокойство. Лишенные мяса — за исключением редких случаев, когда жители соседней деревни соглашались продать лагерю какую-нибудь отощавшую корову, — лишенные масла, лишенные хлеба, питаясь одним только рисом, пленные постепенно превращались в живых скелетов, тех самых, что привели в ужас Джойса. Каторжный труд в «свайной» бригаде — им приходилось целый день налегать на веревку, поднимая и опуская грохочущую чугунную чушку, — сделался подлинной мукой. В остальных бригадах было не слаще. Солдаты, стоя на мостках по пояс в воде, поддерживали сваю, пока сверху по ней, оглушая, ухала чушка.

Пленные еще как-то держались благодаря самоотверженности таких командиров, как лейтенант Харпер. Этот могучий человек и расторопный начальник целый день без устали подбадривал солдат, сам, не колеблясь, включался в дело, помогая слабым, хотя как офицер мог и не тянуть веревку. У англичан оставались даже силы для юмора, и каждое появление Ривза с чертежом, градуированной линейкой, ватерпасом и другими самодельными инструментами встречалось шуточками. Капитан самолично лез в воду и, ступая по шатким мосткам, делал замеры. За ним неразлучно следовал маленький японский инженер, деловито заносивший цифры в свою записную книжку.

Поскольку офицеры ориентировались во всем на полковника, в конечном итоге он один держал в руках судьбу моста. Полковник знал это и испытывал законную гордость, как всякий руководитель, любящий ответственность и не бегущий от нее. Он принял на себя весь груз тягот и забот, связанных с этой частью.

Постоянно растущее число больных стало главной его заботой. Рабочие роты буквально таяли у него на глазах. Каждый день, час за часом жизненные силы покидали пленных, чтобы воплотиться в неживой материал. Их уносила земля, безжалостная растительность, вода и сырой воздух, наполненный тучами насекомых.

Клиптон боялся, что вот-вот в лагере вспыхнет эпидемия, например холеры, о появлении которой сообщали из других лагерей. Пока ее удавалось предотвратить строгими санитарными мерами, но случаи малярии, дизентерии и бери-бери не прекращались. Ежедневно ему приходилось класть в лазарет все большее число людей. Он ухитрялся доставать для тех, кто мог есть, почти сносную пищу, собирая ее из редких посылок Красного Креста, не разворованных японцами. Да и просто передышка в адской работе была бальзамом для многих пленных: чугунная чушка истощала мышцы, корежила нервы. Люди ходили в полубреду, а по ночам мучились в кошмарах.

Полковник Никольсон, любивший своих солдат, поначалу поддерживал Клиптона и защищал его своим авторитетом. Ему удавалось предотвращать вспышки ярости Сайто, перелагая норму заболевших на плечи здоровых работников.

Но и он считал, что Клиптон зашел слишком далеко. У полковника возникло подозрение, что тот, пользуясь своим врачебным правом, объявляет больными людей, которые вполне еще могли поработать. За месяц до сдачи объекта было не время миндальничать. Поэтому в то утро он явился в лазарет с намерением все увидеть самому, объясниться как следует с Клиптоном и, если понадобится, твердой рукой наставить доктора на путь истинный. Разумеется, он собирался сделать это с надлежащим тактом в отношении майора-медика.

— Что ж, давайте посмотрим, к примеру, вот этого, — сказал он, останавливаясь возле одного больного и обращаясь к нему: — Что у вас болит, мой мальчик?

Вокруг на бамбуковых нарах лежали пленные. Одни метались в жару, другие неподвижно свернулись под тряпичными одеялами, выставив наружу трупные лица. Клиптон отрезал: