Уже почти полночь, а небо светлое – север. Говорят, в июне здесь вообще не бывает темноты, только сумерки, и то не долго. Сейчас середина августа, и ночи наступают настоящие. Прохладно, но не потому, что земля остыла, просто небо здесь слишком близко, это от неба тянет холодом, а земля – земля еще очень даже ничего…

– А что, братцы, – сказал Петер неожиданно для себя, – не пойти ли нам на бережок да не посидеть ли? Что скажете?

– Пойдемте, – сказал Шанур, – как ты, Ив?

– Как все – так и я, – сказал Армант. – Ты же знаешь.

– Хотел удостовериться, – мягко сказал Шанур.

Петер почувствовал в этой скупой переброске фразами некий подтекст, что-то недоспоренное, недоговоренное – и интонация какая-то странная… Но ведь дружные ребята, явно знакомы сто лет и понимают друг друга с полунамека.

– Стоять! – раздался окрик. – Руки за голову! Пароль!

– Термит, – сказал Петер.

– Тараскон, – сказали из темноты. – Кто такие?

– Кино, – сказал Петер. – Имеем пропуск повсюду.

– Проходи, – часовой осветил их фонариком, мельком взглянул в пропуск, предъявленный Петером, и отступил в темноту.

– Кто это там? – спросили издали.

– Да киношники давешние, – ответил часовой.

– Ну, эти пусть идут, – разрешили там.

Несколько саперов сидели и курили в этаком гроте, образованном скалой, бетонным навесом и какими-то металлоконструкциями. Ничего почти не освещая, тлел костерок, несчастный крохотный костерок времен тотальной светомаскировки, лежала на газете наломанная крупными кусками гороховая колбаса «салют наций», да шла по кругу фляжка.

– Садитесь, мужики, – сказали от костра.

Мужики сели. Операторы вроде засмущались, а Петер, зная законы подобных сборищ, достал специально припасенную коробку матросских сигарок и пустил по кругу. Кто из саперов гасил свои самокрутки и подпаливал сигарки, кто совал их в нагрудные карманы про запас, но настрой теперь был только в пользу новоприбывших, фляжку передали им, им же протянули колбасу, а потом откуда-то из темноты возник дымящийся котелок, три жестяные кружки, и возник в воздухе неповторимый аромат крепчайшего чая.

– А вот сахара нет, – сказал один из саперов. – Чего нет, того нет.

Все почему-то засмеялись.

– А так даже лучше, – сказал Шанур. – Так вкуснее.

– И то правда, – согласились саперы.

Интересно, из чего делают этот ром? Петер отхлебнул еще, потом стал жевать «салют наций». Шнапс – я точно знаю – из извести. А это? Опилки или брюква. Да, или опилки, или брюква, больше не из чего…

– Где вы такой чай берете? – заинтересованно спросил Шанур.

– Э-э! – махнул рукой один из саперов – громадный мужик с рубцом во всю щеку. – Такие дела только раз удаются!

Все опять засмеялись.

– А хороший табак черти флотские курят, – сказал другой сапер. – Поутюжат соленую водичку, побаламутят, потом покурят, потом опять поутюжат. Чем не жисть?

– Нет, ребята, – сказал Петер. – Так тонуть, как они тонут, – нет уж, я лучше курить брошу.

– Видел? – спросили его.

– Сам тонул, – сказал Петер. – Холодно, мокро, страшно, мазут кругом – слава богу, подобрали.

– У нас тоже – как минные поля снимать, такого натерпишься, потом неделю ложку до рта донести не можешь, все расплескивается…

– Да, медом нигде не намазано…

– Медом-то да, медом нигде…

– По штабам хорошо.

– По штабам-то точно хорошо…

Кому на войне хорошо, а кому и не очень – это самая благодарная тема; эта и еще – что начальство само не знает, чего хочет. Вырыли, допустим, капонир. Вырыли. Ага. Подходит. Вырыли, значит? Молодцы, хорошо вырыли. Теперь по-быстрому все это обратно заровняйте, а капониры во-он там отройте… Да и вообще, этот мост – затея, конечно, грандиозная, что и говорить, но какая-то уж очень канительная…

– Нас-то будете снимать? – спросили Петера.

– Само собой, – сказал Петер. – Кого же еще, как не вас?

– А говорят, артистов пришлют.

– Да бросьте вы, какие артисты?

– Да вот говорят, мол, артистов… Лолита Борхен, говорят, тоже будет.

– Документальное же кино, хроника, – сказал Петер, чувствуя мимолетный холодок где-то в области души, ибо сценарий – сценарий-то уже пишется… – Не должно, – добавил он менее уверенно.

– А этот… черный – он кто? – спросили опять.

– Не знаю толком, – сказал Петер. – По должности – советник министра пропаганды.

– Так ведь мы не про должность…

– Не про должность еще не знаю, – сказал Петер.

– Вот и мы тоже опасаемся…

А потом как-то неожиданно и беспричинно развеселились. Армант принялся рассказывать анекдоты, и вышло, что был он великим анекдотчиком, недостижимым и по репертуару, и по артистизму. Разошлись далеко за полночь, вполне довольные собой, обществом и времяпрепровождением.

– Все, ребята, – сказал Петер в блиндаже. – Завтра подъем до восхода, поэтому спать сразу и крепко.

– Слушаюсь, господин майор! – ответил Шанур по-уставному, и Армант не выдержал, захихикал.

Эти два обормота засопели сразу, а Петер долго еще ворочался – одолевали мысли, сомнения, планы, хотя и знал он совершенно точно, что грош цена любым его планам в означенных обстоятельствах. Потом он уснул и сразу же проснулся, но было уже утро – то есть начинало светать.

Ополоснувшись из ведра, Петер растолкал молодежь и погнал их на видовку. Надо было снять метров двести видовки – пейзажи при низком солнце. На младших Петер не слишком рассчитывал, потому накрутил эти двести метров сам. Солнце встает, плоскогорье освещено, а в каньоне мрак, глубокий и непроницаемый, с высоты снял стапель, там копошатся люди, маленькие такие мураши; а на самом верху Петер нашел кое-что не менее интересное: бурили скважины в скале, в них на растворе загоняли двутавры, а потом к этим двутаврам приваривали мощные лебедки и наматывали на барабаны тросы, интересные очень тросы, Петер таких еще не видел: блестящие, ни пятнышка ржавчины, ни торчащей проволоки, хотя сами проволочки тонкие, едва ли не в волос толщиной; редуктор, электромотор, и кабель тянется вон в тот блиндаж, из которого выходит инженер Юнгман… Итак, инженер Юнгман в рабочей обстановке, в лучах восходящего солнца… есть.