Что смущало слушавших оперу в 1781 году, так это главным образом та трудность, с которой они сталкивались, пытаясь охарактеризовать, оценить и определить это произведение, основываясь на действовавших тогда критериях. «С исторической точки зрения, — говорит далее Паумгартнер, — Идоменей относится к оперее-сериа, направлению, которое развивали Джузеппе Сарти и Иоганн Кристиан Бах, к жанру, который к 1780 году постепенно приходил в упадок». Однако дерзания, которыми полна эта партитура, восхищают нас и сегодня. Альфред Эйнштейн утверждает: «По богатству некоторых сцен с нею мог сравниться только Берлиоз», но понятно, насколько должны были быть смущены современники создания оперы, когда прочитали слова того же автора: «Идоменей — одно из тех произведений, которое даже такой гений самой высокой пробы, как Моцарт, мог бы написать только один раз в жизни. Это опера-сериа, не похожая ни на какую другую». Немецкий критик также объясняет, почему ее не приняли другие города: поставить ее был в силах только Мюнхен. Хотя из всех своих опер Моцарт любил и ценил ее больше других, он никогда не мог предложить ее, например, Вене, которая отвернулась от оперы-сериа. Именно по этой причине и в отсутствие моральной и материальной поддержки Идоменей остался без будущего. Пройдет еще десять лет, прежде чем Моцарт сможет снова взяться за оперу-сериа.
Однако едва не случилось так, что композитор не смог бы присутствовать на постановке своего произведения. В разгар радостной репетиционной работы в Зальцбург пришло письмо с приказом юному музыканту немедленно отправляться в Вену, где он должен был присоединиться к «дому» князя-архиепископа. С тех пор как Моцарт углубился в свою захватывающую работу, он почти забыл, что принадлежит этому «дому». И вот теперь хозяин решил призвать его к себе.
В те времена крупные австрийские сеньоры путешествовали в сопровождении всех своих слуг, значит, и своих музыкантов, а те, у кого были театры, — с актерами и певцами. Весь этот люд без труда располагался в громадных венских дворцах. В это время шли один за другим праздники, на которых благородные люди заставляли играть свои домашние оркестры, которыми весьма гордились. Несмотря на присутствие Моцарта, оркестр Коллоредо не мог тягаться с оркестром князя Эстергази, которым дирижировал Йозеф Гайдн, но князь-архиепископ, хотя он и не хотел в этом признаваться, извлекал все же повод для гордости из того факта, что у него на службе состоял молодой композитор, о котором уже начинали говорить.
Как только Коллоредо узнал о смерти императрицы, он отправился в Вену, чтобы выразить наследнику Марии Терезии Иосифу II свои соболезнования. Он затребовал к себе Моцарта, но тот сделал вид, что об этом не знает, надеясь на то, что успех оперы обеспечит ему покровительство баварского курфюрста и официальный пост при мюнхенском дворе. «Благодаря высокому покровительству, которым я здесь пользуюсь, я буду достаточно обеспечен в настоящем и в будущем, за исключением смертельных случаев, от которых никто не может быть застрахован, но которые не пугают талантливого неженатого человека… Поэтому я с радостью буду ждать его сообщения о том, что он больше во мне не нуждается…» Вместо маловероятного Увольнения, мыслью о котором тешит себя Вольфганг, привыкший строить в воображении счастливые события со счастливой развязкой, он получает угрожающе срочный вызов, на который, приводя в ярость хозяина, не отвечает до марта. Наконец 16 марта 1781 года он приезжает в столицу, исчерпав все предлоги, все оправдывавшие опоздание отговорки и хмуря брови при одной мысли о нагоняе, который его ожидает.
Он явился к епископу в Тойчес-Хаус, на Зингерштрассе, гдв тот расположился вместе со своим «домом» и с певцами Чекарелли и Брунетти, с которыми Вольфганг был в дружеских отношениях. Комнату ему отвели прекрасную; он с философской покорностью сносил унижения, связанные с его принадлежностью к прислуге: он питался с прислугой за одним столом отнюдь не в изысканной обстановке, что и описывал отцу с мягким юмором, не покидавшим его всю жизнь. «В полдень, что для меня, к сожалению, слишком рано, мы направляемся к столу. Мы — это оба месье камердинера, хранители покоев, тела и души хозяина, месье Контролер, месье Цетти, месье Кондитер, оба с кухни, Чекарелли, Брунетти и… Мое Ничтожество. Notabene. Оба месье камердинера занимают место во главе стола. Что касается меня, то я имею честь сидеть напротив поваров. И чувствую себя совсем как в Зальцбурге. За едой не слышно ничего, кроме грубостей и глупых шуток. Ко мне с этими шутками никто не обращается, потому что я не произношу ни слова, а когда приходится что-то сказать, делаю это с самым серьезным видом. По вечерам стол не накрывают, но каждый получает по три дуката. С этим можно разгуляться! Г-н архиепископ проявляет щедрость, за что его прославляют слуги, но все равно он их обкрадывает».
Этой последней фразой Вольфганг хочет дать понять, что ему ничего не приносят концерты, которые он дает, поскольку он состоит на службе у Коллоредо. Концерты бывают то в его резиденции, то в домах других крупных вельмож, но всегда без всякого вознаграждения. Моцарта беспокоит, как бы такое подчиненное положение не помешало ему посещать известных людей и принимать сделанные ему предложения. Он мог бы давать концерты, зарабатывая при этом деньги, но ревность архиепископа не допускает даже разговора об этом. Разумеется, его награждают бурей аплодисментов в доме русского посла Голицына, у графа Пальфи, у графа Кауница, но нигде не платят. Ему даже приходится выполнять неправомерные требования своего хозяина, например, сочинить за одну ночь Сонату для скрипки (KV 372), которая понадобилась архиепископу для концерта, назначенного на следующий день. И потребовалось вмешательство нескольких высокопоставленных персон, чтобы этот прелат после неоднократных просьб согласился «одолжить» Моцарта для участия в благотворительном концерте в пользу вдов музыкантов.
Оба они, Коллоредо и Моцарт, пытались вести самую тонкую игру, но первый быстро пронюхал о планах музыканта. Моцарт хотел воспользоваться своим пребыванием в Вене, чтобы завязать как можно больше связей, в надежде — всегда напрасной, но всегда пылкой — наконец-то освободиться от архиепископа. Коллоредо со своей стороны держал его на коротком поводке, чтобы домешать вырваться. Моцарт мечтал быть представленным императору, но получилось так, что в тот вечер, когда его хозяин устраивал свой концерт, музицировали в доме Тунов, и Иосиф II оказался там. Наш музыкант был так огорчен, как если бы у него отняли последний в жизни шанс!
Все эти надежды были, однако, весьма призрачными. Хотя Иосиф II и был любителем музыки, и сам довольно хорошо играл, он со дня восшествия на престол ввел строжайший режим экономии в своем дворе, не забыв и вельмож, которые желали ему угодить. Это была вынужденная мера, ибо имперская казна находилась в катастрофическом состоянии, что легко можно объяснить в связи с политикой, проводившейся его матерью. Щедрая по натуре, даже расточительная, она была неспособна отказать ни одному просителю. Мария Терезия назначала пенсии любому, кто попросит. Приводят даже случай с одним дворянином, который, получив крупную пенсию для себя и всех членов своей семьи, потребовал еще и пособия на содержание двух старых, ни на что не годных лошадей, которых собирался отвести к живодеру. Чтобы спасти жизнь этим «добрым старым слугам», чья судьба разжалобила императрицу, она назначила пенсию и этим лошадям…
Понятно, что в этих условиях доходы с трудом компенсировали расходы. Одним из первых актов Иосифа II была отмена одним росчерком пера всех пенсий с оговоркой о том, что отдельные случаи, если конкретные лица действительно заслуживают пенсии, будут рассмотрены особо. Несмотря на этот утешительный пункт декрета, неутомимый поставщик оперных либретто для итальянских и немецких театров старый поэт Метастазио, которому Мария Терезия годами предоставляла значительные ссуды, так трагически воспринял замаячившую перед ним угрозу нищеты, что с горя умер.
