Мое первое впечатление, что все птицы в клетках — канарейки, было неверным. Я с восторгом обнаружил тут щеглов, пестрых, как клоуны, в их ярко-малиновом, желтом и черном наряде, желто-зеленых зеленушек, будто листья лимонного дерева в середине лета, коноплянок в их изящных шоколадно-белых костюмах из твида, снегирей с пышной розовой грудью и разных других птиц. В одном углу комнаты я наткнулся на стеклянную дверь, которая вывела меня на балкон. С каждой стороны балкона были пристроены большие клетки, в одной жил черный дрозд с бархатными перьями и красивым бананово-желтым клювом, в другой, напротив нее, похожая на дрозда птица в великолепном оперении всех небесных оттенков — от темно-синего до опалового.

— Каменный дрозд, — объявил Кралевский, неожиданно просунув голову в дверь и показывая на эту красивую птицу. — Мне привезли его в прошлом году из Албании, тогда он был еще птенцом. К сожалению, я до сих пор не смог получить для него даму.

Он приветливо помахал дрозду лейкой и снова скрылся за дверью. Дрозд поглядел на меня озорным глазом, вспушил на груди перья и выпустил серию отрывистых звуков, похожих на радостный смех. Насмотревшись на него вдоволь, я вернулся в мансарду, где Кралевский все еще разливал птицам воду.

— Не хотел бы ты мне помочь? — спросил он, обращая ко мне отсутствующий взор, и опустил лейку, так что тонкая струйка воды полилась на носок его начищенного до блеска башмака. — Я всегда думал, что две пары рук справятся с этой работой успешнее. Если ты возьмешь лейку… вот так… я буду доставать блюдечки… отлично! Как раз то, что надо! Вдвоем мы мигом покончим с этим делом.

Я наполнял водой глиняные поилки, а Кралевский брал их осторожно двумя пальцами и ловко расставлял по клеткам, как будто совал леденцы в рот ребенку. При этом он все время разговаривал и со мной и с птицами совершенно одинаковым тоном, так что я не всегда понимал, кому адресовано замечание, мне или одному из обитателей клеток.

— Да, они сегодня в прекрасном настроении, потому что светит солнце… как только оно окажется с этой стороны дома, они начнут петь. В другой раз надо отложить побольше… только два, моя дорогая, только два. При всем желании это выводком не назовешь. Нравятся тебе новые семена? А сам-то ты держишь кого-нибудь? Здесь можно найти очень интересных птиц… Не делай этого в чистую воду… Разводить некоторых из них совсем нелегко, но я считаю эту работу очень благодарной, в особенности с помесями. У меня обычно хорошо идет дело с помесями… Конечно, за исключением тех случаев, когда ты откладываешь только по две штуки… мошенница, мошенница!

Вода наконец была разлита. Кралевский постоял еще с минуту, любуясь своими птицами, улыбнулся про себя и старательно вытер руки маленьким полотенцем. Потом он провел меня по комнате, останавливаясь возле каждой клетки, чтобы рассказать историю птицы, ее родителей и что он собирается с птицей делать. Мы рассматривали — в приятном молчании — порхавшего толстенького снегиря, как вдруг раздался громкий дребезжащий звук, заглушивший птичье щебетание. К моему удивлению, он шел откуда-то изнутри живота Кралевского.

— Бог ты мой! — ужаснулся он, обращая ко мне страдальческий взгляд. — Боже милостивый!

Вынув двумя пальцами из кармана часы, он нажал рычажок, и трезвон прекратился. Я был несколько разочарован тем, что у звука оказался такой банальный источник. Насколько бы привлекательней были уроки, думал я, если б у моего учителя временами раздавался звон внутри. Кралевский с беспокойством посмотрел на часы и поморщился.

— Бог ты мой! — повторил он слабым голосом. — Уже двенадцать часов… время и впрямь летит как на крыльях… Подумать только, ведь тебе через полчаса надо уезжать.

Он положил часы обратно в кармашек и погладил лысину.

— Ну вот что, — сказал он наконец. — За полчаса мы все равно не сумеем добиться научных успехов, поэтому я предлагаю, если тебе это не покажется скучным, спуститься в сад и собрать немного крестовника для птиц. Это растение очень полезно для них, в особенности когда они несутся.

Мы спустились в сад и рвали крестовник до тех пор, пока с улицы не донесся шум автомобиля Спиро, подающего сигналы, похожие на крик раненой утки.

— Кажется, это твой автомобиль, — учтиво заметил Кралевский. — Нам удалось собрать достаточно зелени для птиц. Твоя помощь была неоценимой. Завтра приезжай ровно в девять, понимаешь? Нельзя опаздывать. Будем считать, что сегодняшний день не пропал даром. Это было своего рода вступление, оценка друг друга. И я надеюсь, что у нас есть основы для дружбы. Бог ты мой, как это важно! Ну, до свиданья, до завтра, значит.

Когда я закрыл за собой скрипучую чугунную калитку, он учтиво помахал мне рукой и пошел обратно к дому, оставляя за собой след из золотых цветков крестовника.

Дома меня сразу спросили, как мне понравился новый учитель. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что человек он хороший и что я надеюсь с ним подружиться. На расспросы о том, чем мы занимались сегодня утром, я ответил не без гордости, что сегодняшние занятия были посвящены орнитологии и ботанике. Все как будто остались довольны. Очень скоро я понял, что у Кралевского не побездельничаешь и что он твердо решил дать мне образование, как бы я сам к этому ни относился. Уроки были для меня утомительны, потому что Кралевский пользовался такими методами преподавания, какие были в ходу, наверное, в середине восемнадцатого века. Историю он давал огромными, трудными для усвоения кусками, даты надо было выучивать наизусть. Мы сидели и монотонно повторяли их до бесконечности, пока они не становились каким-то заклинанием, которое мы произносили автоматически, думая совсем о другом. В географии, как я ни досадовал, мы ограничились лишь Британскими островами. Приходилось чертить бесчисленные карты и наносить на них все графства с их главными городами, а потом эти графства и города надо было выучивать наизусть вместе с названиями крупных рек, основными предметами производства, числом жителей и множеством других скучных и совершенно ненужных сведений.

— Сомерсет? — произносил Кралевский с видом судьи.

Я сдвигал брови, отчаянно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь об этом графстве. Кралевский следил за моими умственными усилиями, и от беспокойства глаза его раскрывались все шире.

— Ну ладно, — говорил он наконец, когда становилось очевидным, что мои познания о Сомерсете равны нулю. — Ладно, давай оставим Сомерсет и поговорим об Уорикшире. Ну вот, какой там главный город? Уорик! Совершенно верно! А что же производят в Уорике?

По мне пусть бы они там вовсе ничего не производили, в этом Уорике, но я рискнул и сказал наугад: уголь. Я уже заметил, что если называть все продукты подряд (неважно, о каком графстве или городе идет речь), то рано или поздно отыскивается правильный ответ. Страдания Кралевского из-за моих промахов были неподдельны. В тот день, когда я сообщил ему, что в Эссексе производят нержавеющую сталь, в его глазах стояли слезы. Но эти долгие периоды огорчений с лихвой возмещались необыкновенной радостью и восторгом, когда мой ответ по какой-нибудь странной случайности оказывался правильным.

Раз в неделю мы мучались над французским языком. Кралевский говорил по-французски отлично, и слушать, как я коверкал язык, было для него почти невыносимо. Довольно скоро он обнаружил, что заниматься со мной по обычным учебникам совершенно бесполезно, поэтому отложил их в сторону и взял трехтомник о птицах, но все равно это был для нас тяжкий труд. По временам, когда мы в двадцатый раз читали описание оперения малиновки, на лице Кралевского появлялось выражение мрачной решимости. Он захлопывал книгу, выбегал в прихожую и через минуту появлялся в изящной панаме.

— Я думаю, небольшая прогулка освежит нас немного… проветрим наши мозги, — объявлял он, с неприязнью взглянув на «Les petits oiseaux de L'Еuгоре».^[4] — Я думаю пройтись по городу и вернуться обратно на эспланаде. Как ты на это смотришь? Отлично! Ну, не будем зря терять времени и воспользуемся прогулкой для разговорной практики французского языка. Итак, ни одного слова по-английски, будем говорить только по-французски. Таким образом мы его и выучим.