К заботам о распространении человеческого рода, чтобы он не вырождался, призваны природою молодые, здоровые и красивые мужчины. В этом заключается твердая воля природы, выражением которой служат страсти женщины. Этот закон по силе и древности предшествует всякому другому. Поэтому горе тому, кто свои права и интересы располагает таким образом, что они становятся на пути этого закона: они будут по первому значительному поводу – что бы он ни говорил и ни делал – безжалостно растоптаны. Ибо тайная, невысказываемая, даже несознаваемая, но врожденная мораль женщин гласит: «Мы вправе обманывать тех, которые, бережливо заботясь о нас как об индивидууме, полагают, что они через это получают право на вид (species). Свойства, а следовательно и благо вида, посредством ближайшего, исходящего от нас поколения, отдано в наши руки и вверено нашему попечению, и мы добросовестно позаботимся об этом благе». Но женщины сознают этот верховный принцип отнюдь не in abstracto, а только in concreto и не имеют для выражения его иного способа, кроме своих поступков в подходящем случае; причем на совести у них бывает большею частью гораздо спокойнее, чем мы предполагаем, ибо в сокровеннейших тайниках своего сердца они сознают, что, нарушая свои обязанности против индивидуума, они тем лучше выполняют их по отношению к виду, право которого бесконечно выше.

Так как женщины существуют единственно только для распространения человеческого рода и этим исчерпывается их назначение, то они постоянно и живут более в роде, чем в индивидуумах, и дела рода принимают серьезнее к сердцу, чем индивидуальные. Это придает всему их существу и поступкам известное легкомыслие и вообще в корне отличное от мужчины направление, которое и обусловливает столь частый и почти нормальный разлад в браках.

Между мужчинами существует от природы простое равнодушие; между женщинами уже природная враждебность. Это, должно быть, происходит оттого, что odium figulinum (гильдейская, ремесленная ненависть, ненависть партий), ограничивающаяся между мужчинами всякий раз известными партиями, у женщин распространяется на весь их пол, так как все они имеют только одно ремесло. Уже при встрече на улицах они смотрят друг на друга, как гвельфы и гибеллины. При первом знакомстве две женщины также, видимо, относятся друг к другу с большею принужденностью и скрытностью, чем двое мужчин при таком же случае. Поэтому взаимные комплименты между двумя женщинами выходят гораздо смешнее, чем между мужчинами. Далее, в то время как мужчина, говоря даже с человеком, далеко ниже его стоящим, относится к нему все же с известною сдержанностью и гуманностью, – невыносимо видеть, как гордо и презрительно ломается знатная женщина в разговоре с нижепоставленной женщиной (не находящеюся у нее в услужении). Это, должно быть, происходит оттого, что различие рангов у женщин зависит гораздо более от случая, чем у нас, и может значительно скорее перемениться и исчезнуть, ибо тогда как у нас принимаются при этом в рассмотрение тысячи вещей, у них все зависит от того, какому мужчине они понравились. Кроме того, здесь влияет также и то, что они вследствие своего одностороннего призвания стоят гораздо ближе друг к другу, чем мужчины, почему и стараются выдвинуть различие сословий.

Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины: вся его красота и кроется в этом побуждении. С большим основанием его можно бы было назвать неэстетичным, или неизящным, полом. И действительно, женщины не имеют ни восприимчивости, ни истинной склонности ни к музыке, ни к поэзии, ни к образовательным искусствам; и если они предаются им и носятся с ними, то это не более как простое обезьянство для целей кокетства и желания нравиться. От этого происходит, что они неспособны ни к какому чисто объективному участию или интересу к чему-либо, и причина этому, я полагаю, следующая. Мужчина стремится во всем к непосредственному владычеству над вещами или посредством уразумения, или одоления и усвоения их. Но женщина всегда и во всем обречена только на посредственное господство, именно посредством мужа, каковым она только и может обладать непосредственно. Поэтому совершенно в натуре женщины смотреть на все как на средство для приобретения мужа, и интерес их к чему-либо другому есть всегда только притворный и кажущийся, простой подвох, т. е. клонится к кокетству и обезьянству. Еще Руссо заметил, что «les femmes, en général, n’aiment aucun art, ne se connaissent à aucun et n’ont aucun genie (lettre à d’Alembert, note XX)»[4]. Да и всякий, кто видит дальше внешности вещей, успеет заметить это. Стоит только присмотреться к направлению и достоинству их внимания в концертах, операх и драмах, видеть, например, их детскую наивность, с которою они продолжают свою болтовню во время исполнения прекраснейших мест величайших творений искусства. Если, действительно, греки не пускали женщин на драматические представления, то они были вполне правы; по крайней мере, в их театрах можно было что-нибудь слышать. В наше время следовало бы изречение: «Taceat mulier in ecclesia»[5] дополнить или заменить следующим: «Taceat mulier in theatro»[6] – и написать его большими буквами хотя бы на театральном занавесе. Да, впрочем, от женщин нельзя и ожидать ничего иного, если принять во внимание, что самые блистательные представительницы всего пола никогда не производили в изящных искусствах ничего истинно великого и самобытного (оригинального) и вообще никогда не могли подарить свету какого-либо творения с прочными, непреходящими достоинствами. Это особенно поразительно в отношении живописи, техника которой доступна им по малой мере так же, как и нам, почему они так усердно и занимаются живописью, хотя все-таки не могут похвалиться ни единым великим произведением, потому что в них нет ни малейшей объективности духа, которая именно прежде всего и необходима в живописи: они же повсюду ударяются в субъективность. Еще Huarte[7] 300 лет тому назад в своем знаменитом сочинении «Examen de ingenios para las sciencias»[8] отрицал у женщин все высшие способности. Одиночные и частные исключения не изменяют сущности дела, и женщины, взятые в целом, были и остаются самыми закоренелыми и неисправимыми филистерами; поэтому при в высшей степени нелепом уравнении, в силу которого они разделяют сословие и титул мужа, они сами бывают постоянными возбудителями своего неблагородного честолюбия. Далее, вследствие того же свойства их преобладание и давание ими тона составляет порчу современного общества. Относительно их следовало бы принять за правило изречение Наполеона I: «Les femmes n’ont pas de rang»[9]; Шамфор (Chamfort) тоже весьма справедливо говорит: «Elies sont faites pour commercer avec nos faiblesses, avec notre folie, mais non avec notre raison. Il existe entre elles et les hommes des sympathis d’épiderme et très-peu de sympaties d’esprit, d’ame et de caractere»[10]. Они суть sexus sequior, во всех отношениях ниже стоящий второй пол, слабость которого следует поэтому щадить, но воздавать которому почтение, благоговение смешно выше всякой меры и роняет нас в их собственных глазах. Раздвоив человеческий род на две половины, природа провела разделительную черту не по самой середине. При всей полярности различие между положительным и отрицательным полюсами не только качественное, но в то же время и количественное. Именно с такой точки зрения смотрели на женщин древние и восточные народы, почему они правильнее определили принадлежащее им место, чем мы с нашею старофранцузскою галантерейностью и нелепым женопочитанием – этим высшим цветом германской глупости, которое послужило только тому, чтобы сделать их до того высокомерными и беззастенчивыми, что они порою напоминают священных обезьян Бенареса, которые в сознании своей святости и неприкосновенности позволяют себе все и вся.