К счастью, лаз оказался недлинным. Очень скоро Гуфа уперлась макушкой во что-то мягкое, хрусткое, а еще через миг сумела продраться сквозь кучу древесного гнилья на ослепительный утренний свет.

Потом она приходила в себя. Долго и с наслаждением растирала снегом лицо, жмурилась на веселое солнце, упивалась чистым морозцем. Потом принялась оглядываться.

А потом замерла, пытаясь сдержать ладонями неистовые удары в висках. Какое же это злое наваждение нашло на нее, что вместо единственной своей незаменимой ценности старуха спасла из землянки проклятую трубу?! Как, как могло случиться такое?!

Безымяный палец правой руки холодило увесистое бронзовое кольцо, да еще на груди под накидкой болтался амулет для излечения и наслания мелких негибельных хворей. Все. Прочие ведовские припасы тлели под обрушившейся земляночной кровлей. И тростинка, бесценная чудодейственная тростинка — она тоже там, а вместе с нею и Гуфина сила. Не отыщется тростинка — и сила не отыщется. Сгорит тростинка — и ведовская сила без остатка сгорит.

Надо бежать в Долину. Каждый из тамошних мужиков чем-нибудь да обязан старой ведунье — может, всем скопом удастся раскопать, найти, уберечь?..

Внезапный тягучий рев взметнул с веток невесомую белую пыль. Старуха оглянулась, увидала выламывающееся из кустов окровавленное исчадие и суетливо зашарила вокруг себя, отыскивая брошенную на снег проклятую трубу. Но проку от нездешнего оружия не было теперь никакого — разве что ударить тварь наотмашь по раненой морде, еще больше озлить. Трут погас, захлебнулся в снегу, и его уже не раздуть.

Исчадие, беснуясь, разносило в щепы огромный трухлявый пень. Оглушенное собственным ревом, ослепленное болью и злобой, оно не заметило появления настоящих врагов. Лишь когда под чьей-то неосторожной ногой треснула сухая ветка, чудовище обернулось, вскинуло на дыбы свою тяжкую кудлатую тушу. Воины ждали этого. В брюхо проклятой твари воткнулись копья, по горлу полоснул голубой клинок, и гора обмякающих мышц с последним клокочущим вздохом осела на снег.

Теперь надо было звать послушников, чтобы сволокли проклятого зверя в Священный Колодец; надо было выискивать в рухнувшей землянке тело ведуньи и готовить его для Вечной Дороги. Только воины никак не могли заставить себя сделать хоть что-нибудь. Они понуро разглядывали дохлое страшилище, не желая ни двигаться, ни думать, ни говорить. И когда Торк вдруг присел рядом с холодеющей тушей, остальные воззрились на него в тупом изумлении. Хон даже попытался поднять приятеля на ноги — ему показалось, что тот просто упал. Но Торк стряхнул с плечи Хонову руку и тихонько сказал:

— Смотри сюда. Видишь? Понял?

Нет, Хон не сразу понял, что так поразило охотника. Ну, проплешина... Значит, вот это исчадие Мгла задумала сотворить с потертым загривком. И спасибо ей за такую малость — могла ведь, к примеру, приторочить своему порождению еще одну зубастую голову.

А Торк, пачкаясь в крови, продолжал ерошить жесткую шерсть, и столяр вдруг сообразил, что проплешина-то не простая. Потертость охватывала звериную шею четким кольцом. След ошейника или веревки. Проклятую тварь держали на привязи. И остальных, убитых сегодня, наверное, тоже держали на привязи — до поры, пока не приспеет надобность. Сегодня, значит, приспела. Значит, это вовсе не прихоть Бездонной, что в небывалую пору и небывалым числом. Так какую же новую гнусность придумали серые? Летом науськали исчадие на Ларду и Лефа, а нынче кого замыслили извести? Торка с Хоном? Гуфу? Хотя нет, для Гуфы они, похоже, припасли что-то позабористей звериных клыков. Даже ведовство не уберегло мудрую старуху. Неужели Истовые сделались так сильны? Неужто они смогли одолеть и Нурда? Из Гнезда Отважных прекрасно видны дымы; свист, крики и рев исчадий не слышал бы только вовсе глухой... Так почему же Витязь по сию пору не здесь? Мгла Бездонная, только бы он был жив! Может, просто отлучился куда-то — он же не клялся орать на всю Долину, что, мол, ухожу... Может, с вечера очень умаялся, спит еще... Ох, слабо в такое верится, куда слабее, чем в неминуемость страшного!

Поделиться своим жутким открытием с десятидворцами Хон и Торк не успели. Груда трухи и корья, в которую исчадие превратило огромный пень, внезапно зашевелилась, словно бы кто-то заворочался там, внутри. Воины отшатнулись. Столяр, уверенный, что в такой день любая неожиданность может сулить лишь новые беды, вскинул клинок для удара, да так и замер, разглядев бледное, перепачканное лицо старой ведуньи.

Воины до того обалдели от радости, что даже не додумались помочь Гуфе выкарабкаться из разломанного пня. Только когда старуха, едва успев подняться на трясущиеся ноги, поскользнулась в кровавой слякоти, мужики бросились к ней и бестолково засуетились вокруг. Один поддерживал ведунью под локоть, чтоб не упала, другой настойчиво пытался усадить на торчащий из снега валун, третий старательно выбирал из пятнистой Гуфиной накидки запутавшиеся в меху щепки и комья земли, а четвертый отпихивал остальных и лез с расспросами: не ушиблась ли, не ранена ли и как вообще сумела спастись?

Старуха и сама не вполне понимала, почему ей удалось выжить. В последний миг, когда уже рушилась ей на голову когтистая лапа, Гуфа сообразила, что можно спрятаться в подземный лаз. Только вот как она попала туда? Страх ли придал проворство и гибкость ссохшемуся дряхлому телу, исчадие ли промахнулось и вместо того, чтобы размазать свою жертву по снегу, втолкнуло ее в задымленную тесную нору — этого ведунья не могла вспомнить. Да и не хотелось ей тратиться на такие воспоминания, не были они важны.

Чуть отдышавшись, старуха принялась упрашивать мужиков, чтоб скорей разгребали обрушившуюся землянку. Не успевшие прийти в себя после пережитого, воины тщетно пытались уразуметь, для чего вдруг понадобилась такая спешка, а Гуфа вместо толковых объяснений бормотала невнятно и страстно:

— Сгорит же, сгорит! Да чего ж вы мнетесь, мужики? Мало я вас от всяких напастей уберегала? Нет, скажите, мало? Не скажете, потому как это неправда будет. Чего же теперь, когда я пропадаю, вы и с места сдвинуться не хотите?

Трясясь, словно в припадке болотной хвори, старуха то судорожно цеплялась за полы мужичьих накидок, умоляя не мешкать, то вдруг принималась браниться такими словами, каких сроду от нее никто не слыхивал. Мужики испуганно переглядывались. Они никак не могли взять в толк, что именно горит и отчего Гуфа, едва избежав неминуемой гибели, снова собирается пропадать. Хон даже подумал, что ведунья от страха слегка покосилась умом — такое могло бы статься и с крепким мужиком, приведись ему вывернуться из-под самой лапы проклятой твари. Запаниковавших воинов Витязь обычно приводил в чувство увесистой оплеухой, и те не обижались, даже благодарили потом. Кажется, и сейчас бы такое впору, только аккуратно, с оглядкой на старухину хлипкость — чтобы получилось доходчиво, однако без членовредительства.

Хон уже начал потихоньку примериваться, но сделать ничего не успел. Долгий прерывистый свист, докатившийся до них не то из Долины, не то аж от Серых Отрогов, заставил Гуфу умолкнуть, а воинов позабыть о непонятных старухиных бедах.

Свист был слаб, тяжко изувечен собственными отголосками и читался плохо. Однако даже то немногое, что все-таки удалось разобрать, подействовало на ведунью крепче любой затрещины. Не в силах поверить, она зашарила тревожным взглядом по лицам остолбеневших мужчин, но их глаза — расширенные, мутные от испуга — мгновенно убили робкую Гуфину надежду. Воины явно слышали то же, что и она. Значит, ошибки нет.

Оборвался сигнал, зачахло путающееся между древесными стволами хворое эхо, но никому и в голову не пришло хоть единым словом потревожить навалившуюся на лес тишину. Они просто не знали, что сказать, и тем более не знали, что делать, и можно ли теперь вообще что-либо делать и говорить. А потом один из десятидворцев с бессвязным выкриком вскинул грязный дрожащий палец, указывая куда-то в небо, и все сразу догадались, что он там увидел, но не сразу нашли в себе силы посмотреть на это увиденное.