— При встрече с бешеным покажи ему свою культю и заплачь. Думаешь, пожалеет? Вставай и делай, пока не сделаешь.

Леф обернул к нему мокрое лицо:

— Ведь это же нельзя, никак нельзя сделать такое одной рукой! Ну зачем же ты?..

— Я обещал учить тебя витязному искусству, а не считать твои руки, — Нурд устало вздохнул. — Вставай. Земля нынче холодная, захвораешь.

Но Леф не вставал. Он только задергался, съежился, словно впрямь знобило его, и вдруг почти спокойно сказал:

— Ты плохо учишь, неправильно. Иначе надо. Витязь удивленно и чуть насмешливо заломил бровь:

— А иначе — это как?

Парнишка молчал, супился, глядел в сторону. Нурд выждал несколько мгновений, потом подхватил его под мышки и осторожно поставил на ноги.

— У меня надобность объявилась в Несметные Хижины съездить. Дней на пять, но, может, и скорей обернусь. Пока меня не будет, станешь сам себя учить. Понял?

Леф уже досадовал, что вздумал говорить Нурду обидное, но ведь сказанное не запихнешь обратно в несдержанный рот! Хороший же подарок Витязю достался: ревет, будто щенок-недоросток, да еще после такого позора поучать осмеливается... А Нурд вроде и не обиделся. Разговаривает, смотрит по-доброму — это вместо того, чтоб объедку противному на пакостном его языке узлов навязать или вовсе прогнать за нахальство. Плохо...

От понимания собственной вины и никчемности Леф надулся еще сильнее. Оно даже не ответил Нурду, лишь кивнул угрюмо: понял, мол. Витязь согнутым пальцем отер с парнишкиных щек грязь и подсыхающие слезы, потянул за плечо:

— Ну-ка, пошли.

Идти пришлось недалеко — в зал, в тот его угол, где хранились проклятые клинки и доспехи. Считанные оконца скудно цедили белый ленивый свет, от очага тянуло уютным дымком... Лефу, успевшему с недавнего утра так вымотаться, что и на целый день бы хватило, сразу же захотелось спать. Он с тоской глянул туда, где под недальней стеной валялась облезлая шкура — его здешнее ложе, — но тут Нурд принялся разворачивать кожаные тюки, под пальцами его заиграли тусклые холодные блики, и парнишка мгновенно забыл обо всем, кроме вымазанного круглорожьим жиром железа. А Витязь коротко взглядывал через плечо, щурился добродушно:

— Смотришь? Смотри. Отберешь себе что захочешь и, пока я не вернусь, будешь учиться. Когда вернусь, драться станем. Одолеешь меня — я к тебе в ученики попрошусь и всему Миру в этом признаюсь. Ну а уж если я тебя одолею, то будешь постигать мастерство по-моему. Уразумел, что ли? Вот и ладно. Да ты не стой, как жердь на меже, ты подходи, потрогай, к руке примерь. Только сперва... — Нурд, пряча улыбку, принялся вытирать о накидку залоснившиеся ладони. — Сперва вернись-ка наружу да узел бронзовый развяжи. А то хуже нет, чем недоделанную работу забросить, — это Хон, отец твой, всегда говорит такое, когда приходится пораненных бешеных добивать.

Быстрее чем за пять дней Витязю обернуться не удалось. Восемь солнц родились и умерли, прежде чем он возвратился. Восемь. Леф за это время вконец извелся. Уже на второй день Нурдова отсутствия ему стало мерещиться, будто всю воинскую мудрость он превзошел и нечего больше дожидаться здесь, в изувеченных собственной древней тяжестью стенах Гнезда Отважных. Каждый растранжиренный им на пустое безделье миг подл, потому что в безжалостной мгле, в лишенном пределов нездешнем мире, который сочится злом, — там Ларда. И если она жива, то каждый миг может оказаться мигом ее мучений и гибели.

Пережитые уже не раз и не десять, мысли эти почти сумел вымести из Лефовой головы Нурд, но теперь они возвратились — мутные, прилипчивые, прогрызающие сердце тупой бесконечной болью. Снова стало казаться, что напрасной была, затея обучаться витязному мастерству, что надо было сразу, едва оправившись, торопиться следом за Лардой. Да, торопиться! Слабому, хворому, непривычному к однорукости своей — да, да, да! Какой прок от запоздалой сноровки, для чего нужна сила, которой некого защищать?!

Теперь трудно сказать, почему Леф все-таки не решился на самовольный уход. Может, где-то в глубине его измаявшейся души тлела еще надежда на невозможное? Никто не сможет ответить наверняка, и сам Леф — тем более. Тянулись дни; одно за другим умирали уже по-зимнему слабосильные солнца, а он так и не смог выдумать ничего умнее, чем следовать давнему отцовскому наставлению: «Когда не знаешь, как поступить, поступай как велено старшими».

Нурд возвратился лишь к рождению девятого солнца. Леф, всю ночь провертевшийся на жестком ложе, отчаянно тер слезящиеся глаза, пытаясь уразуметь, сон это или на самом деле, а Витязь, в предутреннем сумраке кажущийся еще огромнее, неторопливо пристраивал под стеной принесенный увесистый сверток, раздувал огонь, грел над очагом зябко подрагивающие пальцы... В каждом его, движении чувствовалась такая усталость, что Леф тихонько застонал от неловкости. Ну почему он вообразил, что Нурд попусту тянет время? Разве он знает, куда и зачем ездил Витязь? Разве не может случиться у него более важного дела, чем возня с неблагодарным щенком? Ведь даже ночью отдыха себе не позволил, и, верно, не только нынешней ночью. Вьючное, поди, загнал, себя загнал... Этак со здешней дороги легче легкого прямиком на Вечную угодить.

Нурд Лефовы стоны понял превратно.

— Что, сладко спится под утро? — улыбнулся он. — Ничего, просыпайся да грей съестное. А там поглядим, на что ты теперь годишься.

Леф теперь годился на многое. Из Нурдовых обильных запасов он выбрал для себя легкий, не закрывающий лица бронзовый шлем (не проклятая вещь, прадедовская), чешуйчатый бронзовый же нагрудник и голубое лезвие — узкое, с капризно вздернутым жалом, оно привлекло внимание Лефа завораживающей хищностью своей красоты. Его хотелось без конца трогать, оглаживать, в нем чувствовалось потаенное присутствие непостижимой жизни, послушно вливающейся в ладонь плавным извивом рукояти. И бил этот казавшийся легким клинок стремительно, страшно, внезапно, будто прежде сжимающей его руки мог угадывать хозяйскую волю.

Леф рассудил, что увечному глупо тягаться с бешеными силой, а потому его белый орех в смертной игре — ловкость и быстрота. Впрочем, ущербным он себя не ощущал. Ноги проворно носили полегчавшее тело, сила потерянной руки словно перелилась в другую... Парнишке как-то не приходило в голову, что все это — следствие Нурдовых издевательств; он просто радовался и гордился собой.

Леф то вымучивал себя исступленным повторением одних и тех же движений (хуже, чем Витязь вымучивал его своими затеями), то носился по лесу, распугивая случайных собирателей хвороста блеском железа и залихватскими вскриками. Хоть казалось ему, что не нужно уже это, что большего, чем есть, он все равно достигнуть не сможет, но если позволить себе бездельное ожидание, то муторные мысли вконец затерзают душу.

Очень трудно оценивать собственную воинскую сноровку, не имея возможности примерить ее к чьему-либо признанному умению. Такая догадка впервые закопошилась в Лефовой голове, когда он из-под низко надвинутого бронзового налобника разглядывал изготовившегося к схватке Нурда.

Тусклая железная глыба. Шлем с глухим наличником (лишь за узкой щелью поблескивают внимательные глаза); плотная чешуя панциря, оставившая открытыми только ноги ниже колен; тяжкое лезвие на крепко схваченной обеими ладонями рукояти описывает медленные круги... Поди подступись к такому... А ведь придется!

Конечно же, схватка предстоит не с бешеным, и бояться, в общем-то, нечего. Самое страшное, что может грозить, это потеря прикрепленной к шлему гибкой лозины. Если Витязь срубит ее, поединок будет проигран и вновь потянутся дни изнурительного обучения — так было уговорено. Если же Лефу удастся не только уберечься, но и достать клинком крашенный в желтое хвост вьючного, украшающий гребень Нурдова шлема, то Витязь, признав однорукого паренька равным себе, без промедления отпустит его во Мглу. Значит, биться предстоит все-таки за жизнь. Ну не за свою, за Лардину, так разве от этого легче?!