Старец суетливо пробежался по залу. Ошалевший Нор не сводил с него широко распахнутых глаз. Ай да щеголь! Ай да благодетель! Ведь каким боком все вывернул — действительно, будто и не случилось ничего страшного... Вот бы поверить! А еще бы лучше понять, чего ради затеял этот недоступный пониманию человек подобную беседу.

Благодетель между тем решил продолжать:

— Нечего, маленький, выпучивать глаза этаким отчаянным манером. Чем таращиться, лучше задай работу своим мозгам да пойми наконец: прав-то я! А еще того лучше — спой-ка мне, старому, то, чем потчевал вчерашних гостей своего хозяина.

Парень поперхнулся от неожиданности, промямлил что-то о скрипке, которой здесь нет. Старец только рукой махнул:

— Эка беда! Вон тебе клавикорд, да какой! А коли не хочешь — давай без музыки, и то ладно.

Отвертеться не удалось, пришлось петь. Престарелый щеголь со второй строфы начал тихонько подбирать мотив, касаясь клавиш с такой настороженной аккуратностью, словно боялся укусов. И Нор мимоходом отметил, что похожий на дворец инструмент стоит здесь не только красоты ради.

Когда песня закончилась, старец долго молчал. Он словно как-то усох, подряхлел и явно прятал от Нора лицо. Парень уже начал придумывать всякие способы прервать затянувшееся молчание, но ничего приемлемого выдумать не успел. Хозяин с заметным трудом снова превратил себя в бодрячка, вот только голос не захотел подчиняться его усилиям.

— Ты что же, написал это за пару дней?

— Нет, это старое. Это когда родители... Сейчас просто уж очень впору пришлось. А написать так быстро я бы не смог: я плохо пишу. Читаю хорошо, а писать почти совсем не умею. Это ведь как с людьми: в лицо узнавать легко, а поди-ка нарисуй по памяти даже лучшего друга!

Старец почему-то захохотал. Нор подозрительно прищурился — не над песней ли? Нет, вроде бы что-то другое развеселило. Ладно уж, пускай себе радуется. Дитя престарелое...

А хозяин-благодетель, все еще посмеиваясь и утирая слезы с раскрасневшихся щек, внезапно сказал:

— Душевная песня. — Он окинул Нора стремительным хватким взглядом, всплеснул сухонькими ладошками. — Ишь ты, сызнова не жалует доверием старика! Ну, погоди же!

Парень видел, как шустро заметались по клавишам бледные пальцы, как набухла ветвистыми жилами узенькая полоска, проглядывающая между ослепительным жабо и напудренным затылком пушистого парика... А дрожащий, срывающийся от напряжения стариковский фальцет почему-то не показался жалким, не утонул в могучем рокоте гигантского клавикорда.

Свинцовой мгле и реву волн, и злобной воле Норда

Мы преданы и проданы податливостью дна.

Корабль сорвало с якорей на траверзе фиорда.

Земля — она близка, вот только жаль, что не видна.

Ведь там, за павшими на мир гнилыми облаками,

Что мочат космы в гребнях волн, кипя, роясь, глубясь,

Любимый берег ждет, ощерясь рифами-клыками

И желтой пеной бешенства давясь.

Пение оборвалось так же внезапно, как и затеялось.

— Забавно, правда? — В голосе нелепого старика Нору примерещились слезы. — Почему-то продолжаем величать времена года муссонами да пассатами, которых не было со дня Мировой Катастрофы... Поем песни про Норд — ветер с Великих Северных Льдов, которому неоткуда дуть уже сто два года... Забавно... — Он вздохнул с надрывом, провел ладонью по клавиатуре. — Так не скажешь ли, маленький, чью песню я сыграл?

Нор пожал плечами:

— Скажу. Да не только я — любой скажет. Это Рарр, из его «Аллегорий».

— Вот тебе Рарр! — Изысканный щеголь вдруг позволил себе жест, способный вогнать в краску даже видавших виды барышень из нескучных квартир. — Кабы я осмелился рисковать честью своих имен, то этот осел так бы и помер никому не ведомым базарным торговцем!

Нор поначалу даже не понял, на что намекает раздраженный старик. Возможно, он хочет сказать, что покровительствовал великому песнетворцу?.. И только через несколько мгновений до парня дошел истинный смысл услышанного. Смилуйтесь, всемогущие, да что же это за имена носит здешний хозяин, если их можно запятнать рарровской славой?

— Ну, чего притих? Ты уж не молчи, скажи что-нибудь. Небось думаешь: врет старый или из ума выпал. Так?

Нор отчаянно замотал головой. Он действительно не догадался усомниться в словах щеголеватого старца. Парень чувствовал: сказанное слишком похоже на вранье или бред, чтобы и вправду оказаться враньем или бредом.

— И на том благодарствую... — Старик снова потух, сгорбился. — А твоя песня и вправду неплоха. Спой ты, маленький, ее на поминках — на руках бы домой унесли... Люди ведь не дубье, понимают... А вот ты, похоже, не имеешь никакого понятия о песенном мастерстве. Сочинять — это еще не все. Надо уметь преподносить сочиненное. Ежели гостям, пришедшим повеселиться, принимаются мытарить душу, то как же тут не приключиться досаде?!

Нор молча грыз губы. Неловко было парню, стыдно и горько. Беды, еще вчера ужасавшие, представлялись теперь в совершенно ином свете, а свое собственное поведение просто угнетало. Маленького щенка бросили в лужу. Ему бы забарахтаться, попытаться выбраться на сухое — так нет же, скулит, жмурится и покорно тонет. Наверное, проклятый старик во всем прав — иначе бы не вгрызались в душу его скудные полунамеки. Хвала Ветрам, хоть уберегли от рассказа про маэстро Тино, вознамерившегося урвать у Нора толику славы для своего конопатого родственничка. Посетовать на такое при человеке, добровольно отдавшем в чужие руки то, что теперь величают «гением великого Рарра», — это ж осталось бы только удавить себя от стыда!

Старец взглядывал испытующе, однако помалкивал, не мешал раздумьям. Глаза его стали странными, шалыми; в их льдистых глубинах брезжила снисходительная участливость, и Нор вдруг с болезненной ясностью понял: видел он уже когда-то такие глаза — либо эти самые, либо другие, неправдоподобно схожие с ними. Нет-нет, не во время первой встречи в орденском логове, а еще раньше, давно, неизвестно где...

— Зачем почтеннейший господин решил меня утешать? — Парень очень хотел сказать это громко, чуть насмешливо, однако получилось у него совсем по-другому.

Старик уже снова устраивался в своем кресле, хлопотливо поерзывал, покряхтывал, уютно топил подбородок в кружевах.

— Я и в мыслях не держал тебя утешать, — вкрадчиво промурлыкал он. — Единственно, чего я хочу, — это чтоб ты уразумел истинное положение дел. А уразумев, спокойно бы выбрал: либо с моей помощью (кстати сказать, вовсе не такой уж изрядной) возвратиться к обыденной жизни, либо остаться здесь и помогать мне. Пойми: помощь мне надобна, однако же лишь душевная, по доброй воле, не от безысходности. Понял ли?

Нет, Нор не понял. Не понял, чем он может помочь человеку, которого даже Орден опасается; не понял, почему человек этот, нуждаясь в нем, сам же настойчиво уговаривает идти откуда пришел. Странный человек...

Щеголь ухмыльнулся:

— Созерцаю на твоей физиономии невысказанные вопросы. Поясню: во-первых, я привык всегда поступать сообразно своим убеждениям. Во-вторых же, мне надобен старательный подручный, а не меланхолик, возмечтавший о самоубиении.

— Зачем я вам, господин? — прошептал Нор.

Старец снова преобразился. Теперь лицо его сделалось жестким, в голосе и следа не осталось от витиеватой дурашливости.

— Ты был в Прорве. Был и вернулся. Ты можешь вспомнить — единственный из всех.

Нора будто бы по темени наотмашь ударили.

— Из всех?! Я не первый?! Старец желчно осклабился:

— Уж не досадуй — не привелось тебе оказаться первым. Бывали и до тебя. Зверье шныряет туда-сюда, нахально игнорируя орденские запреты. Изредка в мир выходят безумные люди. Шестнадцать таких пришельцев (все взрослые мужчины, воины) были замечены стражей и убиты — кстати, не без потерь. Убитых еще ни разу не удалось опознать, но оружие, приносимое ими, когда-то принадлежало нашим удостоенным ветеранам. Однажды возвратился ветеран — вот его опознали без сомнения, только сперва на всякий случай облагодетельствовали из аркебузы. А незадолго до твоего появления в Прорву, слазил горный медведь. Слазил, да и вернулся, но не один — выгнал в мир дикую девочку. Вовсе дикая девочка, даже говорить не способна. Никто ее не сумел узнать, хоть и показывали многим — даже тебе. Помнишь ли голоногую барышню, которую вывели нам с тобою навстречу из кельи вице-священства? Мое было ухищрение, да только без толку... Кстати сказать, душевный друг вице-священство изволит полагать, будто девочка сия происходит из горных недоумков. Я же полагаю другое. Полагаю, за Прорвой тоже люди живут. Полагаю, Прорва — единственный выход в земли, сделавшиеся недоступными после Мировой Катастрофы. Смекаешь, маленький? — Он помолчал, испытующе вгляделся в сосредоточенное лицо парня, заговорил опять: — Покуда я очень многого не знаю. Но за Прорвой точно живут люди, причем эти люди вовсе не дикари. Врачеватели, видевшие твою левую руку, свидетельствуют, что залечено не по-нашему, но толково. Еще я вот что уразумел: Прорва лишает памяти, однако же весьма странным образом. Ты вот, к примеру, помнишь все, бывшее до и после нее, а год пребывания в Серой дочиста позабыл.