В руках у него, на одеяле, лежал новенький, сверкающий «кузнечик». Деревянная рукоятка отлакирована и блестит, металлическая подножка лоснится красной эмалью. На рукоятке красной краской четко выведено: ЭЛЕН ТАУЭРС.

— Вот здорово, — севшим от волнения голосом вымолвил Дуайт. — Никогда таких не видал, да еще с именем. Она будет в восторге. — Он поднял глаза на Мойру. — Где вы его раздобыли, детка?

— Нашла мастерскую, где их делают, это в Элстернвике. Теперь-то их больше не выпускают, но для меня сделали.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — пробормотал Дуайт. — Теперь у меня для всех есть подарки.

Мойра собрала рваную оберточную бумагу.

— Пустяки, — небрежно сказала она. — Забавно было заниматься поисками. Я поставлю его в угол?

Дуайт покачал головой.

— Оставьте тут.

Мойра кивнула и пошла к двери.

— Я погашу верхний свет. Засыпайте скорей. У вас правда есть все, что нужно?

— Конечно, детка, — был ответ. — Теперь у меня все есть.

— Спокойной ночи, — сказала Мойра. Вышла и затворила за собой дверь.

Некоторое время Дуайт лежал при свете камина, думал о Шейрон и об Элен, о солнечных днях и о кораблях, что высятся у набережных Мистика, об Элен, которая скачет на «кузнечике» по расчищенной — дорожке между двумя снежными грядами, о Мойре — какая добрая девушка… и понемногу сон одолел его, а рука так и осталась на лежащем под боком детском тренажере.

На другой день Питер Холмс обедал с Джоном Осборном в офицерском клубе.

— Утром я звонил на корабль, — сказал физик. — Хотел поймать Дуайта и показать ему черновик доклада, прежде чем перепечатаю. А мне сказали, что он гостит у Дэвидсонов.

Питер кивнул.

— Он заболел гриппом. Вчера вечером мне звонила Мойра и сказала, что постарается не пускать меня к нему целую неделю, а то и дольше.

Осборн озабоченно нахмурился.

— Я не могу так долго тянуть с докладом. Йоргенсен уже прослышал о данных, которые мы привезли, и твердит, будто мы плохо вели наблюдения. Я должен отдать доклад в перепечатку не позже завтрашнего утра.

— Если хотите, я его просмотрю, и, может быть, нам удастся поговорить с первым помощником, хоть он сейчас и в отпуске. Но Дуайту надо бы тоже прочесть, прежде чем доклад пойдет дальше. Может быть, позвоните Мойре, и пускай она свезет его в Харкауэй?

— А она там бывает? Я думал, она все время сидит в Мельбурне, обучается машинописи и стенографии.

— Не болтайте чепуху. Конечно же, она дома.

Физик оживился:

— Я могу сегодня же все отвезти Тауэрсу на «феррари».

— Вы скоро останетесь без горючего, если станете его тратить на такие прогулочки. Можно прекрасно доехать поездом.

— Я поеду по службе, по делам флота, — возразил Джон Осборн. — Имею право получить горючее из флотских запасов. — Он наклонился к Питеру, понизил голос. — Известен вам авианосец «Сидней»? В одной из его цистерн имеется примерно три тысячи галлонов эфиро-спиртовой смеси. Там пытаются с нею поднять в воздух самолет на поршневой тяге, только пока ничего не получается.

— Но это горючее не про вас! — возмутился Питер.

— Разве? Я поеду по делам флота, а может быть, и поважней, чем только для флота.

— Ладно, расскажите и мне про эту смесь. Годится она для малолитражного «морриса»?

— Придется помудрить с карбюратором и повысить сжатие двигателя. Выньте прокладку, замените ее тоненькой медной пластиной и закрепите. Попытка не пытка.

— А не опасно гонять в вашей машине по дорогам?

— Ничуть, — сказал Осборн. — На дорогах сейчас и наскочить не на что, разве только на трамвай. И на прохожих, конечно. Я всякий раз беру с собой запасные свечи, а то при трех тысячах оборотов в минуту их забрасывает маслом.

— А какая у нее скорость при трех тысячах?

— Ну, на самой большой скорости гонять не стоит. А так она делает миль сто в час или немного больше. Начинает с сорока пяти миль, потом, конечно, разгоняется; надо, чтоб впереди дорога хоть ярдов на двести была свободна. Я обычно выталкиваю ее из гаража на Элизабет-стрит вручную и потом дожидаюсь перерыва между трамваями.

Так он и поступил в этот день после обеда, и Питер Холмс помог ему толкать машину. Осборн втиснул папку с черновиком доклада сбоку сиденья, на глазах собравшихся восхищенных зрителей влез в машину, застегнул ремень безопасности и надел шлем.

— Ради бога никого не угробьте, — негромко сказал ему Питер.

— Все равно месяца через два все перемрут, и мы с вами тоже, — заметил физик. — Вот я и хочу прежде получить от своей тачки толику удовольствия.

Мимо прошел трамвай, и Осборн попробовал запустить остывший мотор стартером, но неудачно. Мимо прошел еще трамвай, и тотчас десяток добровольцев принялись подталкивать «феррари», но вот мотор заработал, и с оглушительным треском выхлопа, заверещав шинами, обдав запахом жженой резины и облаком дыма, гоночная машина ракетой вырвалась из рук Осборновых помощников. У «феррари» не было гудка, да ему и незачем сигналить — его слышно за добрых две мили; Джона Осборна больше заботило, что у него и фар никаких нет, а к пяти часам уже темно. Чтобы доехать до Харкауэя, показать капитану доклад и обернуться засветло, надо шпарить вовсю.

На скорости пятьдесят миль в час он обогнал трамвай, круто свернул на Лонгсдейл-стрит и, усевшись поудобнее, промчался по городу на скорости семьдесят миль. Автомобили теперь стали редкостью, и, если б не трамваи, на улицах не встретишь никаких помех; пешеходов немало, но они расступаются перед ним; не то в предместьях: на пустынных дорогах привыкла играть детвора, понятия не имеющая, что автомобиль надо пропустить; Осборну не раз пришлось изо всей силы жать на тормоза, а если нога соскальзывала с педали и машина с ревом проносилась дальше, у него сердце сжималось от страха перед возможным несчастьем, и он утешался только мыслью, что тормоза-то особые, для гонок.

Он домчался до Харкауэя за двадцать три минуты при скорости в среднем семьдесят две мили в час и ни разу не переключил скорость на высшую. Срыву обогнул клумбы, подкатил к дому, заглушил мотор; из дверей торопливо вышли фермер с женой и дочерью и смотрели, как он снимает шлем и неуклюже — все суставы одеревенели — вылезает из машины.