И мне совершенно нечем было себя порадовать. Разве что в очередной раз забраться в душ.

История повторялась, как ей и полагается, фарсом. Но, может быть, оттого лишь, что время трагедий прошло, и все трагедии давно уже сыграны. Теперь и трагедия воспринимается, как фарс. А может быть, дело в том, что изрекший истину про трагедии и фарсы мудрец был, на самом деле, ещё глупее, чем это нынче принято думать, и совсем забыл о том, что история не дискретна. А значит, всякое событие, всякое – есть фарс относительно некоей предшествовавшей трагедии и в то же время трагедия относительно некоего последующего фарса, никому не ведомо – какого… Только тот, кто смотрит сверху, это знает – но не поделится своим знанием ни с кем.

Впрочем, если принять такую точку зрения, придется признать, что жизнь действительно опошляется и мельчает с каждым годом и, тем более, веком.

Кашинский встретил Киру едва ли не там, где почти два десятка лет назад в режущих настильных лучах сухого и стылого октябрьского солнца встречал Асю Симагин, в последний раз пытаясь сделать бывшее небывшим и повернуть жизнь вспять вместо того, чтобы дать ей течь своим чередом к никому не ведомым новым порогам. Тогда на асфальте сияли золотые и алые листья; они то дремали, то, стоило шевельнуться ветру, принимались с шуршанием ползать, как живые. Теперь под ногами была слякоть, и ноябрьская морось, мерцая, неслась по ветру в черном воздухе. Горели необъятные университетские окна, и горели на набережной оранжевые огни, за которыми угадывалась во мраке громадная, плоская пустыня Невы; но под голыми мокрыми ветвями, которые нависали над Менделеевской и тупо, глухо принимались молотить друг о друга, когда налетал особенно злобный порыв – под ними было почти темно.

– Я знал, что вы в библиотеке. Мне сказали ваши, я звонил вам домой…

Кира молча шла своей дорогой.

– Кира, пожалуйста, постойте. Я должен объяснить.

Она не замедлила шага. Он суетливо пытался пристроиться рядом, но никак не мог попасть в ногу – то отставал, то забегал вперед, беспомощно заглядывая ей в лицо. Как когда-то – Симагин Асе.

– Вы, наверное, уже прочитали… или вам кто-то сказал? Если вы не читали, я принес газету, посмотрите!

Она шла, даже не глядя в его сторону. Словно не видела и не слышала. Оскальзываясь, Кашинский продолжал семенить рядом.

– Они там чуть перехлестнули пару раз, но это неизбежно, когда люди горячатся… а ведь они возмущены. Они действительно приняли все, что я рассказал, близко к сердцу… и, по правде сказать, это нельзя не принять близко к сердцу, Кира! Ведь то, что вы… что Токарев ваш творит – поистине чудовищно! Они, в редакции, уже сами связались с Америкой, нашли бывшего сослуживца – это все правда. Я только от них узнал, что его отец – Симагин… Я ведь знал его, Кира! – он задохнулся. – Знал! Обманщик… Я мог бы вам много рассказать! Но я не об этом сейчас. Я о их негодовании. Мне даже не пришлось их уговаривать – наоборот, я пытался… да-да, Кира, поверьте, я честно пытался убедить их быть более бережными, более снисходительными и осторожными. Но ведь это люди с убеждениями!

Набережная приближалась неумолимо.

– Кира! Ну постойте же! – отчаянно выкрикнул он. – Нельзя так! Хотя бы постойте! Я ведь тоже человек!

Она остановилась и повернулась к нему. На какое-то мгновение ему показалось, что ему – удалось.

– Кира, я вас… – начал было он, желая наконец сказать «люблю», но она, хоть и вняла его мольбе, слушать не собиралась.

– Знаете, Вадим, раньше были такие люди – осведомители, – спокойно и бесстрастно сказала она. – Хорошо, что мы с вами их уже не застали.

Под Кашинским затрясся заляпанный слизью непогоды асфальт.

– Стоило возникнуть чему-то человеческому, настоящему – они тут как тут. Кто-то хранит фотокарточку отца, которого посадили – надо сообщить. Кто-то на свой страх и риск читает книги по запрещенной генетике – надо сообщить. Так я это себе представляю… Никакой Берия без них ничего бы не смог.

Она запнулась, и тут самообладание ей изменило.

– Стукач!! – крикнула она свирепо.

И Кашинскому показалось, что она сейчас его ударит или оттолкнет, он даже отшатнулся заблаговременно – и, потеряв равновесие, едва не упал сам.

Ася тогда ударила Симагина. Но Кире было мерзко даже ударить.

– Стукач!! – с невыразимым отвращением повторила она. Лицо её исказилось так, что Антон, наверное, её бы не узнал – такой он никогда не видел жену. Даже когда они ссорились, казалось, насмерть.

Резко повернувшись, Кира пошла к залитой половодьем рыжего света набережной; и больше не останавливалась.

А Кашинский ещё некоторое время стоял там, где она его убила. Сердце зажало, и не получалось вздохнуть. И тошно было доставать валидол. Ни к чему. Потом Кашинскому сделалось немного легче, и он немощно, будто старик, на подламывающихся ногах побрел в темноту, где не горели фонари, где плач и скрежет зубовный. Навсегда.

– Надо же. И тэвэшники уже поспели.

– А хилая демонстрация. Народу немного, и не буянят. Так, отрабатывают свое…

– Боюсь, это только начало.

– Не бойся. Это наверняка только начало.

– Мне бы твои нервы, Андрей.

– На, – улыбнулся Симагин и подал ей две открытые ладони. – Из себя и то готов достать печенку, мне не жалко, дорогая – ешь.

– Кстати, о еде. Ты ведь голодный, наверное.

– Не очень. Я перекусил на факультете. А вот чайку – всегда с удовольствием.

– Пойду поставлю.

– Поставь.

Ася небрежно ткнула в сторону телевизора ленивчиком, и экран с готовностью погас. Тогда она встала и неторопливо пошла на кухню. А Симагин остался сидеть, задумчиво глядя в окошко, уставленное во тьму ноябрьского вечера. Где-то по то сторону крутящейся измороси мутно светились разноцветные окна – будто лампочки на далекой елке.

Ася вернулась.

– Может, все-таки позвонить ему? – спросила она.

– Асенька, он совсем большой мальчик, – сказал Симагин. – Если мы ему понадобимся, он сам позвонит. А докучать не надо. Он справится.

Ася села на диван рядом с ним, и он ласково обнял её за плечи. Она потерлась носом о его щеку.

– Знаю, что справится, – сказала она. – Дело же не в этом. Как-то поддержать, посоветовать…

– Ну что тут можно посоветовать? И, главное, что можем посоветовать МЫ? Наше время ушло… ну, уходит. Теперь ему работать.

Она прильнула к нему плотнее и закрыла глаза. Как тепло, подумала она, как хорошо. А Антошке сейчас? Как-то Кира сможет его поддержать? Она, конечно, славная и сильная, и любит его, но тут… Ай, ладно. Матерям всегда кажется, что жены сыновей не дотягивают до нужных высот заботы и самопожертвования. Андрей прав, это уже их жизнь. Но и мы… Нет, Симагин, подумала Ася. Наше время ещё не ушло. Пока ты можешь меня взять… и пока я могу… Ладно. Раньше времени не буду даже думать об этом. Тьфу-тьфу-тьфу. Тьфу-тьфу-тьфу. Не исключено, что я тебе ещё устрою сюрприз, ещё удивлю на старости лет. Напоследок.

И себя удивлю, честно говоря.

Я уж думала, после всех тех дел я ничего не могу – а вот поди ж ты. В мои-то годы… Жутковато.

Один раз я уже отняла у тебя твоего ребенка. Пусть не только по своей вине – но и по своей тоже, я ведь все-таки не чашка, которую так легко переставить с полки на полку. А повела себя, как чашка.

Один раз отняла, но теперь сделать такую мерзость меня не заставит никакая сила на земле. Разве что смерть.

– Давай музыку поставим, – попросила она.

– Давай, – тут же согласился он.

– Рахманинова хочу.

– Давай Рахманинова. Вокализ?

– Угу. Нину Муффо.

– Ставь.

– Ну что такое, Симагин? В кухню я, за пластинкой я…

– А мне нравится смотреть, как ты ходишь.

Против этого возразить было нечего. Она улыбнулась и встала. Неторопливо и чуть позируя, как когда-то – десятиклассница Таня, пошла к проигрывателю. Обернулась на миг. Он смотрел на нее; он так смотрел на нее, что, казалось – даже смерть ничему не преграда, досадная задержка всего лишь. И оттого ей совсем не было страшно. Жутковато, да. Но совсем не страшно. Люблю тебя, Симагин, подумала она. Люблю. Вот. И в какой уже раз ей показалось, что он все знает и понимает, никакого сюрприза не получится, он только молчит по известному своему принципу: не докучать и не приставать, покуда не позовут сами.