— Ну, кто из вас, щенят, хочет мужчиной стать?

Всем, конечно, интересно, что это такое. Все захотели, и Борька тоже.

— Так вот, — сказал этот Левка. — Собирайте по десятке и к восьми ноль-ноль на вокзале. В одно место поедем к девчатам. Они вас научат уму-разуму.

Захолонуло у Борьки сердце — и сладко и страшно немного.

Встретились они вечером на вокзале, по дороге накупили красного, бутылку белого и отправились. В вагоне старались все форс держать, но видно было — помирают ребята от страха, а Левка травил все время, над ними посмеивался и такое болтал, что братва краснела до ушей.

Когда приехали, повел их Левка в девчачье общежитие, окружили их там девицы, здоровые все, лет по двадцати пяти, накрашенные, духами пахлые, ну и пошла вечеринка… В первый раз Борька вина тут попробовал. Окосели все до невозможности, а потом девки разбирать их стали и со смеху сами давились.

Выбирались новоиспеченные мужчины рано утром по одному и в поезде даже в разные вагоны уселись, неохота друг на друга глядеть.

А влюблен-то был Борька в инженерскую дочку, которая жила у них во дворе, во флигеле напротив. Но во двор она гулять не выходила, и только, когда сетку волейбольную там повесили, стали встречаться на игре. Тут Борька из кожи лез, чтоб внимание на себя обратить: и падал рыбкой, беря мертвые мячи, и гасы давал умопомрачительные. И вроде не без успеха.

Сейчас Люба тоже на фронте… И все у них впереди, когда война окончится. С фронта Борька писал своей матери, чтоб узнала она у Любиного отца номер ее полевой почты, но ответа не дождался — попал в плен.

…Проснулся от холода. Выдуло за ночь в баньке негустое тепло. Глянул в окошко — темно еще. Закурил немецкую сигарету, и тут впервые царапнула мысль — а не сделают ли что немцы его напарнику по пилке за его побег? Больно кольнула. Поежился Борька и начал себя успокаивать тем, что вряд ли немцы о его бегстве станут докладывать — сами же прошляпили. А скажут начальству просто, что хлопнули одного при попытке, когда будут пересчитывать пленных по возвращении в лагерь. Так им, немцам конвойным, наверное, бесхлопотней будет? Не очень это успокоило, осталась заноза в душе, но что сделано, то сделано, обратно не повернешь. А потом, если обо всем думать, тогда о побеге и помышлять нечего. На другое повернулись Борькины мысли — что дальше делать, куда идти?

Немного погодя раздался легкий стук в дверь, и сдуло Борьку с полки. Хотя и подумал, что хозяйка, но камень в руку взял.

— Кто? — спросил тихо, подойдя к двери.

— Я, — ответил вчерашний голос. — Проснулись? Пора вам. — Борька открыл дверь. — Вот возьмите на дорогу.

— Спасибо, — принял он небольшую котомочку.

— Куда теперь?

— Не знаю… К фронту пробиваться буду.

— В сторону Селижарова надо.

— Большак-то туда?

— Да.

— Около него и буду держаться.

— Сколько же вы маетесь? Многие из окруженцев, кого немцы не поймали, по деревням расселились, а вы…

Не сразу, а подумав немного, сказал Борька правду:

— Не окруженец я. Из ржевского лагеря бежал…

— Вот что… — задумчиво сказала женщина.

В темноте Борька не мог разглядеть ее, но поразил его легкий запах духов, такой странный и необыкновенный в маленькой деревенской баньке, топимой по-черному, а женщина продолжила:

— …Вам отдохнуть надо, наверное. Знаете что: вы идите сейчас в лес, спрячьтесь там, а к вечеру приходите. Должны уйти немцы. Какой-нибудь знак вам дам… ну, рубашку белую около бани повешу, если немцев нет.

Хорошо? Тогда и дорогу расспросите у старожилов, а то я ничего не могу вам сказать.

— А не боитесь?

— Сколько можно бояться? — со вздохом произнесла женщина.

— Что ж, спасибо… Ноги у меня поморожены. Дня два неплохо бы побыть.

— Значит, договорились?

— Да.

Ох, как неохота было выходить в ночь, в мороз, но теплили слова женщины, теплило и то, что будет у него приют на следующую ночь, а день-то он переможет как-то.

И пошел он обратно к лесу, стараясь ступать по вчерашним следам, но не всегда их различал, и несколько раз проваливаясь в наметы почти по пояс, опять черпая голенищами снег.

Когда пробился до леса — чертыхнулся: надо было топор у хозяйки попросить, тогда бы шалашик он себе соорудил, как не догадался? Ну, ладно, как-нибудь переднюю, спички-то есть. Набрал сушняку кучу и разжег маленький костерик. Присел и смотрел в огонь, следя, чтобы дыму много не было, а когда задымливала сильно какая ветка — разгонял дым рукой. Сидел бездумно, подставляя огню то одну, то другую часть тела, и вдруг вздрогнул, поднялся быстро и бегом к опушке — забеспокоило его, что след он, наверное, заметный на поле оставил и как бы не обратили немцы внимания. Уже рассвело, и поле хорошо виделось, а след его, черт бы подрал, тянулся очень заметный. Вот чем и плоха зима для человека, которому скрываться надо. Придется тут сидеть и наблюдать за деревней, а если пойдут немцы по его следу — бежать. Разделять, правда, их будет километра полтора, но если немцы упорные попадутся — загонят.

Тогда решил Борька — все равно делать нечего — свой след заранее запутать, напетлять по лесу несколько километров и выйти к опушке в другом месте и оттуда наблюдать за деревухой. Так и сделал. Так-то спокойней, пока немцы по его следу сюда дойдут, он уж далеко будет.

И вошло в Борькину душу новое, незнакомое прежде чувство, чувство загоняемого зверя, обложенного со всех сторон. Может, оно и к лучшему — чутче будет, осторожней, злее, но появилась мысль, что можно устать от бесконечной напряженности, что может довести она до отчаянности, до безнадежности, когда станет все трын-травой, лишь бы покой скорей, хоть лагерный… Но кроме ощущения затравленного зверя было что-то и от охотничьего вспыла — обхитрить немцев непременно и выйти из этой игры победителем, дойти до своих во что бы то ни стало.

Развязал Борька котомку и ахнул — кроме хлебушка и картошки лежал там кусок сала, да не малый, граммов на четыреста. Несколько ломтиков отрезано — с них и начал, а глаза защипало… Женщины вы русские, чем и отблагодарить-то вас? И смогу ли чем? Только победой, только освобождением…

В деревне тем временем какое-то движение обозначилось. Подводы от одного дома к другому передвигались, немецкие шинели зеленели. Грабят, значит, сволочи! Но что испугало Борьку — два немца подошли к баньке той, где ночевал он. Заметят следы, как пить дать! И верно, один немец рукой на поле показал, а второй в дом направился и вышел вместе с хозяйкой. Повел ее к баньке. Заколотилось у Борьки сердце, вдруг из-за него с этой женщиной чего-нибудь сделают? Но шел там какой-то разговор — немец рукой на поле и хозяйка тоже. Поговорили немного и ушли немцы. Отлегло от сердца. Видно, хозяйка чего-то наболтала, и те успокоились.

Замерз, конечно, Борька, но костер разжигать опасался. На опушке нельзя, дым немцы приметят, а в лес уходить рискованно — надо наблюдать за деревней.

К середине дня, увидел он, стали покидать немцы деревню. Поехали груженые подводы влево, видимо, дорога там есть, и вскоре скрылись из глаз. Но это легко сказать — к середине дня, а каково было его дождаться. И прыгал Борька, и бегал на месте, и сапоги снимал, чтоб ноги растереть, и руки за пазухой отогревал — чего только не делал, чтоб не застыть совсем. А сейчас припустился рысцой по опушке к своей лежке, где костерик жег, — там уж отойдет у огня.

Но идти в деревню, пока день не ушел, Борька поостерегся — вдруг не все немцы ушли, вдруг кого из полицаев оставили. Нет, надо ждать темна, но, как всегда, когда хочется чего-то сильно, время тянулось медленно — еле дождался. И как только зажглись окошки в деревне — тронулся.

У баньки висела белая рубашка, и Борька без опаски постучался в дом. Открыла хозяйка сразу.

— Не обморозились?

— Есть малость.

— Проходите скорей.

— Немцы что, мой след заметили?

— Да. Еле убедила их, что это мой след, что за дровами в лес ходила.