Жители комбината, которые все время принимали большое участие в судьбе самолета, сбежались на берег, и мы общими усилиями, в набегающих одна за другой холодных волнах, держали самолет за хвост и за растяжки, чтобы не дать ему повернуться крылом на берег.
Надо навести мотор, — но разве при такой температуре моторы заведутся сразу? Особенно когда это действительно спешно? И вот сорок или пятьдесят минут в бешенном шторме, бьющем в лицо песком и снегом, в белесой мгле, среди холодных волн — мы ждали, держась за хвост и отталкивая его от берега. Наконец, пускается в ход остаток сжатого воздуха и винт закрутился. Самолет уходит под тот берег, к Папке, здесь стоять безнадежно, два якоря уже совсем утеряны.
Самолет уходит, быстро скрываясь во мгле, а мы возвращаемся в наше полное снегом логовище. Теперь надо выбросить этот снег, хоть немного закрыть дом снаружи (опрокинутыми столами, например) и отправить кого-нибудь пешком к Папке с теплыми вещами: ведь летчики промокли, а вода сейчас на ветру сразу замерзает, и пока они дойдут до того берега, все у них обледенеет.
Но едва я снарядил Филоматитского и Михайлова—как в пурге показывается самолет: не видно, вращается-ли винт, но машину дрейфует к песчаному берегу в километре южнее комбината. Я бегу в комбинат собирать людей, и затем на берег — конечно, с двумя фотоаппаратами и кинамой: надо же фиксировать события.
Самолет уже повернулся хвостом к берегу, и волны выкидывают его на пляж. Он в ужасном виде — лед покрывает всё, и фюзеляж, и стойки, и даже крылья. Везде кора льда, местами до 10 см толщиной и длинные сосульки. На летчиках—также ледяная кора: у Страубе на фуражке целая ледяная каска (выбегая из дому, он не успел захватить кожаный шлем). В самолете везде вода, и в ней плавают меховые сапоги, брезенты, рукавицы.
Мы вытаскиваем насколько возможно хвост на пляж и закрепляем крылья якорями. Так самолет будет стоять крепко — и лишь носовую его часть обдает вал за валом, и ледяная кора нарастает все больше.
Под тем берегом, оказывается стоять не лучше — ветер так силен, что и туда заходят волны, сталкиваясь беспорядочной толчеей. Решили лучше итти и выброситься на плоский берег.
Пока летчики ходят отогреваться и переодеться, мы возимся с самолетом, потом отливаем воду — в пилотской кабине ведер 30, там выбит ряд заклепок.
К ночи с приливом самолет вытаскиваем еще — и он сидит как будто прочно.
На утро — совершенно другая картина: яркое солнце сияет в снегах, и везде лед — вся бухта на 500 м от берега покрыта сплошным льдом; а дальше шуга, и лишь где-то там среди бухты белые гребни неутихающего шторма. По льду можно ходить. „Даша“ теперь сидит в спокойной гавани — ей не страшны никакие волны. Вот они вчерашние наши враги — замерзли на берегу в виде валов снежуры и льда, набросанных за ночь.
Наш самолет не один в таком положении, вблизи лежат два кунгаса, наполненные до верху льдом, а груз из них — макароны, рис, сухари — рассыпаны по всему пляжу. Какой-то рабочий собирался совершить свадебное путешествие на 2-ую базу АКО и все его приданое также раскидано по берегу.
У утесов, к северу от комбината, лежит с пробитым боком катер. Он прибежал сюда из Анадыря — скрыться от северного ветра под утесами, и попал в западный шторм.
Положение наше становится все более тяжелым: если не разойдется лед, мы скованы здесь до весны! И наиболее экспансивные члены экспедиции строят планы, как мы, подобно Амундсену, расчистим площадку на льду, и все же улетим (ведь Амундсен летел к полюсу в 1926 г. на двух таких же „Дорнье-Валь“).
Пока надо подготавливать машину к отлету: лед стал при отливе, и когда прекратится ветер, сгоняющий воду из лимана в море, нормальный прилив может взломать лед. Крутский и Косухин берутся за свое ядро каторжника — за кормовой мотор, а мы начинаем счищать лед с самолета. Надо обить осторожно сосульки с плоскостей, не повредив полотна, которым они обтянуты, соскоблить с них кору отбить везде этот блестящий и красивый панцырь.
На следующий день, 27 сентября, ему удается высадиться в северной части бухты, и он приходит к нам пешком. Вырабатывается диспозиция на следующий день: пробивать дорогу самолету через заберег на чистую воду. Предприятие тяжелое—нужно пробить дорогу шириной метров 6–7 и длиной в полкилометра. К счастью эта героика оказалась излишней: вечерний прилив при слабом восточном ветре начинает относить лед от берега — и мы, не веря еще в такое легкое решение, бежим скорее к самолету, чтобы подвести его по открывшемуся каналу к комбинату.
С торжеством, в темноте, блудный сын (вернее — дочь) возвращается к своей старой стоянке. Ночью лед тихонечко выносит—и утром бухта чиста, вода блестит „как зеркало“ (так принято ведь писать о воде) — и только макароны разбросанные по песку и розовое одеяло на пляже напоминают о минувшей драме.
В эти дни наше жилище в столярной мастерской становится настоящим логовом — мрачным и холодным. Нагреть его при западном ветре невозможно, и хотя мы непрестанно жжем уголь и ящики из под бензиновых бидонов —
У нас даже не просыхают вещи, а с меховых сапог Косухина висящих под потолком, спускаются длинные сосульки, нарастающие с каждым часом. Некоторые из нас убегают ночевать в теплые квартиры служащих комбината, — но остальные твердо держатся за свой очаг, почти английский „home“, если судить по углю и холоду.
Во время ледового пленения был налажен, наконец, кормовой мотор, и на 28 сентября назначаем полет в Марково — чтобы посмотреть хоть раз внутренние части страны. Но и здесь ждет неудача: теперь носовой мотор сбавляет обороты из-за плохих свечей, и только после их основательной чистки удается сделать небольшой полет над лиманом. Пассажиры, которых мы взяли лететь в Марково, принуждены удовлетвориться зрелищем весьма неутешительным: заливы лимана начали замерзать, по Канчалану идет шуга. О полете в Марково нельзя и думать, тем более, что, по сообщению командира, свечи моторов не прослужат более 25 часов. Бристоля хватит на 10 стартов, кормовой винт (уже раз смененный в Анадыре) расщепился, и хорошо, если удастся вырваться на юг и пролететь до Хабаровска.
Время для обратного пути, конечно, более чем законное — по плану, уже 20-го мы должны бы уйти отсюда, и я ничего не имею против того, чтобы назначить отлет на завтра. Но завтра моторы опять не додали оборотов, и день прошел частью в катаньи по заливу, на редане, а больше в чистке свечей и прочего.
Только 30 сентября в час дня самолет оторвался, без пробного полета решительно полетел на Анадырь, и сделав над ним прощальный круг, пошел на юг.
Наши базовые сотрудники, которых мы не могли взять на самолет, должны были выехать на пароходе. Аэросъемщик Дзержинский выехал еще с последним пароходом в середине сентября — невозможность вести аэросъемку выяснилась уже тогда, а за остальными сотрудниками и за нашими тяжеловесными моторами очень любезно согласился зайти на „Совете“ Дублицкий, который к этому времени уже отказался от надежды пробиться к Врангелю. Поэтому Филоматитский и Михайлов остались с грузом в Анадыре, несколько волнуясь при мысли, что лиман замерзнет раньше, чем придет „Совет“. Но через день после нашего вылета они были уже на пароходе. С ними мы отправили весь лишний груз, чтобы облегчить самолет, и Петров с удовольствием избавился от радио, от „Степки“ (моторчик для радио) и трубки Герца (прибор для определения сноса) — инструментов вредных, почему-то неработающих и к тому же тяжелых.
